Евгения Тидеман - Вслух. Стихи про себя

Люди нашего круга,
Волшебники, короли,
Пастухи сказали друг другу
Пойдём в Вифлеем, пошли

Ты сказала утром мне
Знаешь, умер Девид Боуи
И весь день я в тишине
В небеса смотрю на боинги

Девид Боуи поёт
И мне хочется подпеть ему
Самолету самолёт
Все там будем, в Шереметьево

Шёл я вдоль кладбища в Перми,
Вдруг женщина. Простите, мама,
Ответьте мне, плиз, ансвер ми,
А где здесь Кама?

Но женщина на этот микс
Из чёрной ямы
Ответила: здесь только Стикс,
Здесь нету Камы

Сугробики едут в камазике
На снегоплавильный завод,
Идёт себе тихо вдоль Яузы
Нетрезвенький пешеход

Идёт и живой и здоровенький,
А вы поезжайте туда.
Сугробики едут, сугробики,
Сугробики, господа

Я ночью шёл старой Москвой
И видел лофты
Окна светились надо мной,
Эх, лох ты, лох ты,

В моей бутылке булькал спирт,
А в ваших стёклах,
Как будто мир, в горшочках мирт,
Комарик дохлый

Я видел девушку в метро
С повязкою гриппозной,
А под повязкою хитро
Скрыт синячок серьёзный

Но всем беда её видна
Безжалостно и точно,
Как будто ехала она
С пикетом одиночным

Отец последние пару лет жизни пил
В вагончике под Дмитровым, он называл его «вилла»,
Точно в таком же в фильме Килл Билл
Жил брат Билла

Моя жена ему говорила: Вы один в лесу,
Заведите козу, чтоб не спиться,
Отвечал отец – мне нельзя козу,
Я могу влюбиться

«Это не война» – сказал в метро один подбритый парень
другому парню, бритому наголо.
«Нет, не война, – говорят аналитики, – так, кое-какие действия».
«Территория происходящего не вполне ясна», – констатируют в темноте
товарищи.
«Война – это иначе», – сказал, обнимая, ты. «Можно не беспокоиться», —
с уверенностью говорят правительственные чиновники в прямой трансляции
по всем оставшимся телеканалам, но кровь
уже тихо проступает на их лбах, возле ушных раковин —
тонкие струйки, пока изо рта не забьёт фонтан.
Мы договаривались
сидеть тихо, пока не поймём, что происходит. Ясности не прибавилось
и спустя 70 лет, ясности не прибавилось.
Тревога, тревога, оборачивающаяся влечением. Множество
военных конфликтов
внутри, во рту, в постели; в одном прикосновении к этому – терпишь крах.
Настойчиво-красным мигают светофоры, навязчиво-красные флаги
заполнили улицы одной неизвестной страны. Смутные мертвецы,
обмотанные георгиевскими ленточками, сладкие мумии в опустевших барах
и ресторанах
приятный ведут диалог – о возможности независимого искусства и
новых форм,
о постчеловеческом мире, о сыре и вине, которое растопит
наши сердца, сердца «отсталых». Пока вирус окраин, вирус границ
уже разрушает их здравый ум, милый разум. Вот вопрос —
Сколько сторон участвует в этой войне сегодня?
Не больше и не меньше, не больше и не меньше. Прозрачный лайнер
пересекает границы нескольких стран. Внутри – раздувшиеся от жира и
страха правители
смотрят вниз, над чёрными тучами гнева и ненависти,
совершая последний круиз. Те требования, что выдвинуты против нас,
с гулом проваливаются в тёмный пустой пищевод.
Орудия, направленные внутрь себя. Внешние конфликты —
во множественных
разрезах, провалах, паралич памяти, страх рождения – всё собирается
в единый момент.
Мёртвых птичек России и Украины внесли теперь на досках сырых.
Скелеты валют на мёртвой бирже, материя, плотно осевшая
в ночи мира… —
Снова знакомые песни услышу я,
Снова весенние улицы боевых полны антифа.
Снова могу любить тебя,
Снова и снова, пока не исполнится миром ночь мира,
Не откроется наша победа.

они ткут целый день, ткут и ткут снова 14 век,
ткань льется вниз, словно грязь всего времени,
грязно-дымчатое государство.

он бьет по ткани рукой, выбивая круги,
бьет по ткани рукой, получается флаг,
и так, что значение флага говорит одно: по мне били рукой.

он бьет рукой по животу на смутном празднике,
как на собственном юбилее,
куда пришли все родственники, заводские стоят,
закрыв глаза, и дочь несет к столу хрусталь,
полный кислых солений, мокрых кубиков
чуть подпорченной рыбы, воды. в какой-то момент
он говорит как будто бы тост: «чтобы быть живым
я должен теперь взять имя мертвого»