Сергей Могилевцев: Жизнь идиота

Во время очередной болезни, когда он оставался дома один, он как-то незаметно прочитал всего Джека Лондона, которого нашел этажом выше, в квартире своего приятеля, хранящимся наверху старого, покрытого пылью платяного шкафа. Особенно поразил его Мартин Иден, ибо он сразу понял, что это человек, на которого он необыкновенно похож. Он не мог точно ответить на вопрос, чем именно похож на Мартина Идена, но чувствовал, что у них сходные судьбы, что Джек Лондон просто угадал его собственную судьбу, которая просто еще до конца не раскрыта, которая затеряна где-то в завитках времени, но которая уже описана в романе, ставшем на долгие годы его настольной книгой. Других книг вокруг него было мало, точнее, их было необычайно много, но все это было не то, что ему было нужно, и кроме Джека Лондона ему удалось раскопать лишь Флобера с его Саламбо. Много позже он поймет, что этого было достаточно, чтобы продержаться на плаву еще какое-то время.

Он был весь оборван, у него постоянно были или сбиты пальцы на ногах, или ободраны в кровь локти. Он часто поражался, что ходит в каком-то тряпье, потому что родители, занятые великим делом лечения всех и вся, забывали покупать ему одежду. Летом они пускали отдыхающих, и однажды одна из них, сердобольная полная женщина, сшила ему цветную рубашку, в которой он проходил несколько лет. Он постоянно жил с чувством отверженности, которое иногда остро язвило его в самое сердце. Однажды его пригласили на именины, и он впервые, возможно, осознал со всей отчетливостью, как же он одинок в этом мире. Ему было трудно поднять глаза на сидящих рядом девушек, трудно прикоснуться к ним во время танцев, трудно отвечать на вопросы и подносить ко рту пирожные и куски торта. Ему не было смешно, когда все смеялись, и он не понимал соль и смысл шуток, которые казались ему глупыми. Более того, он вдруг понял, что ему не нужны такие веселые сборища, что он на самом деле втайне жаждет совсем другого, что отверженные, к которым он относится, живут в одиночестве, и питаются в горах акридами и диким медом. Он встал и тихонько покинул шумные именины. Ухода его, разумеется, никто не заметил.

Однажды во время поездки в пригородной электричке из областного центра в Севастополь, где он по настоянию родителей должен был через год поступать в Политехнический институт, он увидел в тамбуре возле туалета матроса. Матрос был гигантского роста, только что, по всей видимости, демобилизованный, в тельняшке на открытой груди, и с маленьким дерматиновым чемоданчиком в руке, похожим на дамскую сумочку. Он смотрел на него, заходящего в туалет, и улыбался так странно и так настойчиво, что он, не пробыв в туалете и минуты, вышел оттуда совсем потный от страха. С горящими ушами и щеками, он протиснулся в узком тамбуре мимо звероподобного человека в тельняшке и с дамской сумочкой в руках, и кое-как доковылял до своего места в вагоне. Он чувствовал, что матрос сделал с ним нечто постыдное и запретное, только не мог понять, что именно. Уже много позже, спустя годы, он понял, что матрос был педерастом, и, очевидно, совершал виртуальный запретный акт со всеми входящими и выходящими из туалета мужчинами.

За пол года до окончания школы он катался на перевале на лыжах вместе со своими приятелями, и почему-то все время громко кричал:

– Свобода есть осознанная необходимость!

К нему привязалась эта фраза из Энгельса, которую они наряду с Лениным и Марксом проходили в школе, и он никак не мог от нее избавиться.

– Свобода есть осознанная необходимость! – кричал он покрытым снегом крымским дубам и соснам, и эхо разносило эту фразу в горах, а потом, множественно отразившись, возвращало ее назад. Он чувствовал себя философом, затерянным в снегах, где-то на вершинах Гималаев, и знал, что ему здесь гораздо легче и гораздо свободней, чем внизу, в долине, где он всего лишь отверженное существо, ненужное и неизвестное никому. Он ненавидел эту долину, но знал заранее каким-то шестым или девятым чувством, что она уже успела отравить его тело и его душу, и что он, наскучив скитаться в иных пространствах, приедет сюда умирать. Знание это было очень простым и очень естественным, и ничуть не мешало ему.

В восьмом классе, в марте месяце, они с товарищами поехали в Ялту. Они выпили в дороге, и в Ялте вели себя развязно и нагло, так что какие-то старушки делали им замечания. Они ходили по холмам среди оливковых деревьев, спускались к морю и мочили ноги и лица в воде. Было очень тепло, почти как летом, и рядом с ними на песке валялись пустые бутылки из-под портвейна. Он удивился какой-то свежей волне освобождения и чистоты, которую несла с собой Ялта. Много позже, спустя годы, Ялта станет для него почти единственной, если не считать Москву, отдушиной, спасавшей от идиотизма аркадьевской жизни.