Сергей Могилевцев: Жизнь идиота

– Не бойся стать таким же великим, как я, ведь у тебя уже нет иного пути, и ты должен пройти его до конца, чего бы это тебе ни стоило! Только, прошу тебя, не говори никому, что мы оба безумны, пусть это будет нашей с тобой тайной, гораздо более страшной, чем тайна Атлантиды, и даже Сотворения Мира!

Аркадия, в которой он жил, лежала на берегу Черного моря, и сбегала с холмов к берегу маленькими одноэтажными домами с красными черепичными крышами, окруженными со всех сторон зарослями лавра, фиг, смоковниц, грецкого ореха и ленкоранских акаций. Глядя на изломанные ветви столетних смоковниц, он думал, что это изломанные руки тех инвалидов, которые в огромном количестве обитали на аркадьевском рынке рядом с пузатыми бочками портвейна и сухого вина.

В Аркадии, помимо инвалидов, было огромное множестве черных старух, которые, кажется, составляли большинство этого города. По утрам они собирались в огромные стаи в парке около городских пляжей, и делали зарядку под руководством инструкторов, старательно приседая, хрипя от натуги и одышки, тряся дряблыми отвислыми грудями и прочими отвратительными телесами, а также выставляя вперед свои чудовищные зады, хуже и гаже которых, кажется, не было вообще ничего на свете. Старухи усиленно оздоровлялись, они надеялись прожить до ста лет, и раздавить своими чудовищными задами все хорошее, что еще оставалось в этом городе. Их ежедневные утренние слеты назывались группами здоровья. Однажды он увидел среди занимающихся физкультурой старух свою мать. В это утро он понял, что ненавидит ее.

В городе около моря росли гигантские стометровые тополя, и на них гнездилось неисчислимое количество черных ворон. Вечером они возвращались бесконечными черными стаями, занимающими все небо, откуда-то с предгорий, где были их потайные, и, судя по всему, обильные пастбища, и рассаживались на тополях, покрывая их сверху донизу сплошной черной массой, которая непрерывно переругивалась, вступала в ссоры, оглашала окрестности резкими гортанными криками и низвергала вниз тонны помета. Утром же вся эта черная кодла поднималась в воздух, и, словно черные бомбардировщики, несущие смерть в своих бомболюках, сделав прощальный круг над городом, изгадив его криками и пометом, улетала к своим предгорьям, чтобы к вечеру вернуться опять. Черные вороны были похожи на аркадьевских старух, более того, они ничем от них не отличались, они были с ними одной крови, и он часто думал, что старухи, безусловно, умеют превращаться в ворон, а вороны – в старух, и что те и другие, безусловно, являются подлинными хозяевами этого города.

Если бы родители не лечили с утра до вечера других людей, они бы, без сомнения, залечили его до смерти. Но так как они уморили его только наполовину, он еще кое-как жил, не надеясь, впрочем, дожить и до тридцати. Время от времени родители отправляли его в санаторий, где тоже лечили, но не такими зверскими средствами, как родители, а более щадяще и гуманней. Очень часто его и остальных детей в санатории обмазывали грязью, и нянечка, одетая в белые трусы и такой же белый лифчик, из которого выпирали во все стороны ее белые груди, смывала с них грязь из шланга, то и дело прикасаясь к ним то этими самыми грудями, то животом, то спиной. Однажды во время такой процедуры, когда она прижалась к нему животом, он взглянул ей в глаза. Нянечка в ответ посмотрела на него, и улыбнулась так странно, что он долго потом не мог уснуть от этой улыбки, и вспоминал о ней еще долгие годы.

В доме напротив жил патологоанатом, который работал в морге и резал мертвые трупы. Родители говорили, что он совсем спился, поскольку имеет доступ к бесплатному спирту, и скоро вообще не сможет работать. Патологоанатом частенько стоял напротив его дома, прислонившись плечом к газетному киоску, и всегда так странно смотрел на него, словно разрезал скальпелем еще живого. Он внезапно подумал, что взгляд этого патологоанатома очень похож на взгляд нянечки из санатория, смывающей с него грязь из гибкого шланга.

Он часто болел. Болезни, можно сказать, сопровождали его по жизни с самого детства, они были запрограммированы, вживлены в его мозг и плоть родителями, которые считали, что все люди больны, что самых злостных надо лечить принудительно, и что вообще был бы человек, а лечить его можно всегда. Болезни стали его второй сущностью, его тайной натурой, он уже не представлял себе жизнь без болезней, да и сама жизнь представлялась ему отныне обитанием в некоем бесконечном санатории с гладкими кафельными стенами и потолком, ежедневной раздачей таблеток в квадратных деревянных ящичках, которые разносят медсестры, процедурами, прозекторскими, страшными клозетами и душевыми, уколами, прослушиванием рентгеном и историями болезней, пухнувшими день ото дня, в которые записаны все болезни этого мира и все самые беспощадные диагнозы, которые только лишь существуют на свете. Болезни, с первого вздоха вошедшие в его жизнь, еще больше убедили его, что навряд ли он доживет до тридцати.