Анна Вислоух - Жизнь переменчива. Рассказы

– Да, – ответил он, не повернув головы, словно губы его утверждали одно, а глаза – другое, и посмотрев в них, можно было сразу определить, правду он говорит или лжёт.

– Заяц в детстве не труслив, – чётко сказала Женька, глядя в стену и запоминая рисунок ковра, как сложную формулу перед экзаменом.

– Что? Ты о чём? – он забеспокоился и попытался повернуть её лицом к себе. Она подчинилась – он улыбался, и по его глазам уже нельзя было прочитать ни правды, ни неправды.

Всё в их отношениях будто бы осталось по-прежнему. Тот вечер они не вспоминали, встречались то у Женьки дома, то у Миши, ходили в гости к друзьям, в кино, на концерты. Как-то Миша обмолвился, что собирается летом в стройотряд, заработать денег. «На кольца», – добавил уточняюще и посмотрел на Женьку.

– Ты мне делаешь предложение? – вскинула брови она.

– Ага, – засмеялся он. – Как порядочный человек.

– А если я откажусь?

– Стоит ли? Мы будем счастливы и умрем в один день, – и он снова умело запечатал её губы своими, и снова какой-то вопрос так и повис в воздухе и растворился в нём без следа.

Женьке чего-то не хватало в их отношениях, она всё время была настороже, как заяц в лесу, полном охотников и собак, и пыталась внутренним зрением поймать неуловимо ускользающий момент чужого лукавства. Ей это не удавалось, всё, как в детском калейдоскопе распадалось на мелкие стекляшки, и она покорно подчинялась более сильной воле, как в захваченных противником городах люди вынуждены подчиняться оккупантам. И удивлялась своей покорности.

Прошел ещё месяц. Он был никаким. Она так же мирно сосуществовала сама с собой, пока вдруг не обнаружила, что не всё-то в ней и ладно. Женька лихорадочно покопалась в памяти, кое-что подсчитала, охнула про себя, но решила в панику не впадать и никому о своих подозрениях не рассказывать. Мише в том числе.

А он приходил всё реже, отговариваясь делами на факультете, отводил в сторону глаза, и Женька опять не могла прочитать в них ту правду или неправду, которая ей не предназначалась. К концу второго месяца она жутко похудела: не от того, что её тошнило, и она мало ела, а, как ей казалось, от тяжелых, мучительных мыслей, которые заполняли не только голову, но и желудок, подступали комом к горлу и всё никак не могли оформиться в те слова, которые наконец-то вырвутся наружу и облегчат её существование. Женька скажет их ему и услышит в ответ… Что? «Как порядочный человек…» Она испуганно прижимала к губам кулачок, словно заталкивала назад рвущиеся наружу фразы, давилась ими, загоняла назад в желудок, и они тяжелым комком сворачивались где-то на самом дне.

– Что с тобой происходит? – настойчиво спрашивала мама.

Женька улыбалась, говорила что-то про тяжелые курсовые, уходила в свою комнату и там совершенно беззвучно ревела, ненавидя себя, свой живот и того, кто там уже находился.

…Это письмо белело на дне почтового ящика, как флаг с просьбой о капитуляции. Она открыла дверцу, осторожно, словно боясь обжечься, взяла в руки конверт. Обратного адреса не было. Она стала лихорадочно вскрывать его еще на лестнице, быстро выхватила глазами первые строчки: «Милая, ты чудесная, добрая, но нам нужно расстаться…» Не веря глазам и не до конца понимая смысл написанного мелким, быстрым его почерком, она ещё раз заскользила взглядом по строчкам, которые вдруг закорчились, заухмылялись и пустились в какой-то сумасшедший пляс, то расплываясь, то вновь чётко проступая на бумаге. Женька села на стул и, обхватив голову руками, вдруг завыла – по-бабьи, в голос, причитая и раскачиваясь из стороны в сторону.

– Что? Что случилось? – из кухни выбежала мама, заметила белеющий на столе листок, взяла его, поднесла поближе к глазам…

– Ну и что? – спросила тихо. – Что ты так из-за этого кричишь?

Она брезгливо ткнула пальцем в письмо.

В это время тяжелый комок на дне Женькиного желудка ожил, стал подниматься кверху, подступил к горлу, и она всё-таки отпустила его на волю.

– Я беременна, – сказала и удивилась: это же так легко. Слова, долгие дни жившие внутри неё и наконец обретшие свободу, словно открыли невидимые шлюзы, и потоком хлынули слёзы. Она плакала, как в детстве, задыхаясь и икая, растирая руками слёзы и сопли по лицу и жалобно приговаривая: «Мама, мамочка…»

– Замолчи, – приказала мама. – Не вой, не из-за чего. Когда я умру, тогда будешь так плакать.

С этого дня Женькина жизнь словно спрессовалась в одни сплошные уговоры родственников, сменявшиеся угрозами («Нужно идти к его родителям, всё рассказать», – настаивала мать, а отец отмалчивался, лишь под кожей на скулах резче проступали желваки да руки мяли очередную сигарету, так и не донесённую до рта), и собственные смятенные поиски выхода, складывавшиеся в воспаленном мозгу в какие-то совсем уж фантастические картины: пойти и застрелить его из пистолета или самой наглотаться таблеток и умереть. Женька так ясно представляла себя в гробу, красивую, молодую, всю в белом, что начинала снова в голос рыдать, оплакивая собственные похороны. Мать предусмотрительно, каким-то своим особым чутьем догадывавшаяся о причине новых рыданий, спрятала от Женьки все колюще-режущие предметы и лекарства, мало-мальски имеющие отношение к снотворным и успокоительным, а уходя на работу, запирала дочь на ключ. Женька слонялась по квартире непричёсанная, в ночной рубашке, опухшая от слёз, бессмысленно прикасалась к знакомым с детства предметам, ощупывала их как слепая, подходила к телефону, снимала трубку с рычага, слушала длинные гудки и удивлённо клала трубку обратно. Мише она звонить пыталась – на другом конце провода никто не подходил к телефону. Потом перестала набирать знакомый номер, подумала: а что она у него спросит – почему ты меня бросил? Скажет о беременности? И услышит в ответ: «Как порядочный человек…»