Алексей Егоров - Радио «Пустота» (сборник)

– Нет, – соврал я и сразу вспомнил один из своих предыдущих радиоэфиров. В ту ночь я захватил с собой бутылочку коньяка.

– Ну вот и все, – говорил я, потягивая прямо из кофейной кружки, напоминая себе, что утром нужно не забыть убрать за собой пустую бутылку, – я действительно принял решение, и я сегодня покончу с жизнью. Но вот в чем проблема, так это в способах и возможностях осуществления моего тяжкого плана. Как? Сначала я представлял себя болтавшимся на тугой пеньковой веревке под потолком. На крюке, где раньше красовалась мамина люстра. Где-то я читал, что у повешенных случается эрекция, и это в лучшем случае, ну а внешний вид повешенного вряд ли внушает благоговение. Да и этот синий шов от веревки у покойного… Нет, это точно не мое. Можно, конечно, вскрыть себе вены. Но так как ванны у меня нет, а воспользоваться ванной друга – это и подло, и не очень-то красиво. И где-то я прочел, что вскрыть вены можно и воспользовавшись маленьким тазиком с водой. Но вот где мне с ним расположиться? На балконе неудобно, на постели… Да, блин, все одеяло кровищей выпачкаю. Да и вообще, мама придет, а я сижу, к примеру, на кухне. Синеватого оттенка, глазки закатил и ручонки свои в тазике с кровью вымачиваю – блеск! Наесться снотворного, да я в нем не разбираюсь. А может, под поезд, да, пожалуй, силы воли не хватит. Вот же говно, просто зла не хватает. И так было всегда. Всегда, сколько я себя только помню. Я всегда был неудачником. Лузером! Вот теперь я даже с жизнью расстаться по-человечески не могу. Не могу. Порой мне кажется, что истоки моего поразительного невезения уходят в глубину веков. И как мне бы не хотелось раздувать из этого особо пафосный туман, все же мне ясно видится лузерство всех моих предков, ну по мужской линии, это точно. И если ты лузер, зачем плодить себе подобных? Но пусть вопрос этот повиснет немым оттиском во времени, и не мне о том судить. Хотя как-то бабушка все же рассказывала мне о том, что вышла замуж за полного идиота.

– Он, – неспешно говорила она, сдабривая сметаной свежесваренный борщ, – даже когда на фронт собирался, вместо горсти родной земли завернул в платочек овечьего дерьма. И когда все бойцы, аккуратно развернув свое сокровенное, вдыхали аромат родной земли, за которую они и пришли сюда умирать, дедушка твой непутевый довольствовался непонятными для однополчан, дурно пахнувшими кружаликами-какулями. «Это у нас земля такая, плодородная, – отмахивался он, – жирная, комковая… Не земля – перегной!». И шел воевать за овечье дерьмо!

Да и про отца дедушкиного она тоже рассказывала:

– Еще тот… – посмеивалась она, моя тарелку после вкусного своего свежесваренного борща. – Тогда все и всегда воевали, и непонятно уже, что там за война была в очередной раз, но он тоже ушел. А через неделю пришла похоронка, дома поплакали-поплакали, да и решили, что надо как-то жить дальше. Выстроили новый дом, вышли замуж, родили детей… А он, сука, взял и вернулся. И сказать-то нечего, уж подвез так подвез.

– А про детство? – весело хихикнув, отозвался мой телефонный собеседник. – На прошлой неделе ты в прямом эфире рассказывал про свое детство, помнишь?

– Мама как-то отправила меня на фазенду, – говорил я в микрофон, – и не то чтобы это была каторга, так, супер лайт. Но миссия данного предприятия сводилась к тому, чтобы тетушка, хозяйка фазенды и по совместительству сестра отца, сделала из меня за лето человека. Вы не подумайте, что человеком я не был, я просто был неудачником.

– Она, – многозначительно повторяла мама всю дорогу, – очень воспитанный и начитанный человек, – и почему-то все время тыкала мне пальцами в спину, может, просто хотела пропихнуть эту ценную информацию в меня пока неизвестным мне способом. А может, просто нервничала.

– Она, – повторялась мама, – очень религиозна.

И я, не зная, что это такое, запросто улыбался и посасывал что-то, так бережно завернутое мамой в бумажку.

Тетушка оказалась еще та… С первого же дня она запретила мне есть мясо. «Вкушать» – так она называла то, что я собирался сделать с аппетитным кусочком сырокопченой колбаски.

– Это, – и она тыкала свои длинные заготовки в колбасу, – вкушать нельзя!

Я не ерепенился, потому как очень уж мне хотелось стать человеком. Хотя и тетушка позже мне стала казаться вполне сносной личностью, конечно, не без женской придури, но вот только ночью с ней происходили какие-то метаморфозы. Как-то я даже пронаблюдал весь этот процесс. Тетушка брала шланг от стиральной машины и бегала по огороду, совершенно не разбирая, где посажено, а где нет. Но я так хотел стать человеком, что в дела ее эти мутные лезть не стал. Выпил пару кружек молока и пошел спать.