Сергей Бурдыгин - Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас

– И что в том плохого?

Когда Лебедев напивался, он становился уныло лаконичным.

6.

– А знаешь, сколько баранов в мире? – неожиданно спросил Каержан.

– Это ты о тупых людях? – улыбнулся Чернов, – таких полно. С меня можешь счет начинать. Поперся вот с тобой в степь на ночь глядя…

Снег под санями почему-то перестал хрустеть, так что разговаривать стало легче.

– Не поперся, а поехал помочь. А вообще-то я про настоящих баранов, про овец, точнее. Их на Земле, оказывается, больше миллиарда, представляешь? И шерсти они дают два миллиона тонн ежегодно. Вот как.

– Это ты к чему?

– Да так, – Каержан чуть подернул вожжи, правда, Звездочка темп своего бега (или шага, судя по скорости) от этого никак не изменила, – а больше всего овец знаешь, где?

– В Казахстане. Или в Туркмении.

– Нет. В Австралии.

– И что?

– А то – у нас тоже овцы. Но как австралийцы живут, и как мы…

– Ну-ну. Комсорг, одно слово. А еще Лебедева ругаешь.

Каержан помолчал немного, потом сказал:

– К Аману опять вчера приезжали. Оттуда, – он махнул рукой вперед, – Опять мужчины собирались, говорили.

– О чем?

– Все о том же. Из России, говорили, уходить надо.

– Куда ж вам уходить? Страна-то одна – Союз наш, Советский.

– Наш… Скоро, говорят, его не будет.

– Это почему же?

– А из-за Лебедева твоего. Ну, и из-за таких, как Аман.

Каержан опять подстегнул лошадь, теперь уже серьезнее, и Звездочка оживилась, потащила сани быстрее.

Амана Шиханова – местного зоотехника, Чернов встречал на улице часто. Тучный, с мягковатой походкой мужчина, расплывался в улыбке еще издалека:

– Доброго здоровья вам, Валерий Сергеевич! Как дела в школе? Не нужно ничего? Может, молока свежего сын принесет, мяса немного?

Странное дело, но Чернов всегда отнекивался: мол, все есть, ничего не требуется, хотя, бывало, случалось им с Лебедевым и откровенно голодать, когда задерживали зарплату. И на бешбармак к Шихановым они с доктором не заходили ни разу, пусть и звали. Была, чувствовалась в этой приветливой, корсачьей улыбке зоотехника некая затаенность. Даже вроде и польстит Шиханов, цветастое слово скажет, а все равно как бы свысока. Бывало, подойдет, пожмет руку, посетует, вздыхая:

– Мне вот книги читать некогда. Родители не приучили. Вы вот нашли силы, выучились, уважаю. Всем говорю: далеко у нас пойдет Валерий Сергеевич, еще в институте преподавать будет…

А сам будто бы и насмехается.

Зато к другим жителям поселка Чернов ходил запросто. И что не ходить: заглянешь проверить, где в доме ребенок уроки учит, как живет, а тебя уже к дастархану ведут, подушки подкладывают, чтобы сидеть удобнее было. Уж без чая-сладостей никогда не отпустят. А где чай, там и разговор, и редко, чтобы только о школе, обо всем речь вели – мало ли у людей тем для бесед находится. Приглашали на дни рождения, на проводы в армию, просто по случаю, когда родственники приезжали. Чужим Чернов там себя не чувствовал, говорить при нем старались по-русски, вилку-ложку давали (чтобы бешбармак рукой не загребать, как все) и даже песни русские запевали и слушали с удовольствием. Часто по утрам обнаруживали они с Лебедевым у себя на крыльце банку с парным молоком (явно не амановским), и было в этой общей безымянной заботе гораздо больше тепла, чем в слащавой улыбке зоотехника.

Доктор по этому поводу, правда, ворчал:

– Пока ты не приехал, таких подношений не было. А я ведь их лечу, роды принимаю…

Каержан – тот вообще зазывал на ужин порой даже насильно, хотя у самого жена не работала, с маленьким ребенком в декретном отпуске сидела, забот полно, зато денег мало.

А на двадцать третьего февраля им с Лебедевым подарили в сельском клубе аж десять пачек индийского чая, под дружные аплодисменты на праздник собравшихся карасинцев.

Подарок, надо сказать, по тем временам прямо-таки сказочный.

7.

Зимняя степь, особенно ночная, кажется пустой и безжизненной. То ли дело – весной, когда здешнее разнотравье живет, греется на солнце каждой клеточкой, еще не ведая, что это самое доброе солнце уже к середине июня начнет беспощадно выжигать, превращать в унылую ржавчину звонкую россыпь майского цвета.

– Весной степь пахнет женщиной, – сказал однажды неожиданно Каержан и, помолчав, добавил, – первой женщиной, самой первой…

Лебедев тогда, помнится, посмеялся над соседом: тебе бы, мол, литературу преподавать, тогда и Чернов бы здесь не маялся. Но позже, уже к вечеру заметил: