Георгий Георгий - Тля. Действие в трех актах

Прошу прощения.

Искренне прошу прощения за мое резонерство, за позерство даже, если позволите. Я так быстро теряю ко всему интерес и принимаюсь прогонять новые телеги, не удосужившись окучить старые, если хотите. Я совершенно сконфужен и, наверное, уже и не вспомню к чему я все это время точил, точил без умолку. Я потерял нить. А порой когда теряешь эту дребанную нить, то попадаешь в своеобразный трип, если хотите, будто плывешь, плывешь в тумане в сером бесконечном облаке пыли и не знаешь, сесть ли на измену или продолжать оставаться невидимым до определенного, момента, который стопудняк наступает. И тогда неизбежно потрясение, мать его! – без этого ведь никак, вы уж мне поверьте. И порой оно, это самое потрясение, если вы не возражайте, порой от него можно так охуеть, что часть кишечника опорожняется без каких-либо команд, а веки теряет свою эластичность, и трескаются, словно яичная скорлупа. Один раз что-то подобное произошло, когда я спускался по лестнице. Под ногами стелились женские пеньюары и платья, бюстгальтеры и кожаные браслеты. Музыка долбила так сильно, что я ее даже и не слышал. Просто стирало, давило, сминало виски. Я не был достаточно пьян. Двойной виски из комариного битума за барной стойкой и две дорожки кокаина по пути из клозета на танцпол сделали из меня сексуального маньяка, но не более того. Ни менее. Вечер и ночь были в самом разгаре. Женские груди – казалось, они были повсюду – терлись об меня будто им намазано, жались ко мне словно слепые котята, которых так и хочется потискать часик другой в какой-нибудь спокойной обстановке, ну вы понимаете о чем я. Но я мало обращал внимания на то, что происходило вокруг. Я пытался залезть поглубже. Не знаю, что я тогда там искал, но явно не слепых котят и не пустыни из белых песков под вечно-вечно окисленным солнцем.

За барной стойкой бармен что-то затирал одной из своих официанток. Он смотрел на нее глазами хищника, знаете, такое бывает, а когда она повернулась, он отшлепал ее – это я хорошо запомнил. Отшлепал так невинно блядь, и немного неловко, как вы сами знаете, обычно бывает, что меня чуть не вывернуло. Та в свою очередь, как ни в чем не бывало, как неприкаянная, отправилась в мою сторону. Ее белый парик отражал миллионы и даже миллиарды ночных огней, биение фар, ручных фонариков, ламп, свечей и всего того что дает свет и гамма-лучи. Груди ее почти не двигались, но я точно почувствовал, как затвердели соски, губы стали замыкаться и размыкаться, словно готовые засосать в пучину огненную, а в глазах заерзали зайчики и миллион, пол тонны искр посыпалось из них. Посыпалось на меня. И я узнал ее. Это чувство мне уже знакомо, «будь оно все нахер проклято», подумал я. Это Джесси Силверстоун. Она выдавала идеальные дальние планы благодаря упругим маленьким грудям и широкому тазу, ну вы видели, наверное. У таких девочек обычно ангельские голоски и Джесси не исключение.

– Привет, Джонни – услышал я из персиковых губ.

Джесси, Джесси, что они с тобой сделали. Не сомневаюсь, что они держат тебя взаперти, кормят мандариновыми корками и персиковыми косточками и никто, никто слышишь, никто из этих остроумных мудозвонов, никто из них даже не догадывается, кто ты есть на самом деле. Они издеваются над тобой Джесси. Беги, Джесси. Беги.

Язык распластался, терся о небо, словно кусок желе. Я хотел опустошиться, хотел, как никогда. Глотка вытащила из желудка кокой-то совершенно «не членораздельный пиздец», по-другому, я и не знаю, как сказать и это, пожалуй, все на что меня хватило. Я дал деру так как будто выбегал из под шлейфа цунами высотой с фонарные столбы. Джесси, подумал я. И развернулся на триста шестьдесят градусов. На лице моем скривилась гримаса; зубы блестели от нерачительно идиотской лыбы, которую я из себя выдавил, а правый глаз ходил ходуном, будто объектив. Он выцеливал, выцеливал и, встретившись с миловидным личиком официантки в белом как снег, как рай, как ручка холодильника парике щелкнул его будто «фото на память» сделал. И в проявку.

Жухлые в табачном тумане идолы из дерева тоже сверкали словно семафоры. Вокруг них танцевали, кружились стриптизерши – «шивы». Кружились словно сверчки на семафоре. У каждой блестели бельма словно идолы, перед лицом мелькали физио, а под ногами голые измученные изуродованные тела, сбивающиеся в комья, словно бродячие собаки на холодном ветру они выли, выли на огни, на ручные фонарики, лампы, фары, семафоры и вывески торговых центров, дорогих ресторанов, дешевых шалманов и прочего дерьма на аутсайде. Но как же там тихо. Я этого не понимал, пока не надавил на дверь торцевого выхода, который вел, как вы знаете, это обычно бывает к мусорным бочкам и пожарной лестнице. Слева от меня во мраке ночного тауна и тумана из глубоких подземных люков, торчала фигура в кожаном пальто с дымящейся в руках сигаретой; лупясь по сторонам, видимо ждала, караулила такси, сутенера с куртизанкой, барыгу, или может еще кого. Не знаю. На тот момент мне было все равно. Мне было абсолютно, я бы даже сказал тотально, похуй. Я кайфовал, тащился тишиной и свежим воздухом. Иногда где-то справа я слышал шваркающие шаги, топот копыт, журчание двуколок и дилижансов. Скрипы натяжных паутин, вен, сосудов. От столба до столба. Потом до следующего столба. Целая кровеносная система, если хотите. Целый новый мир в еще одном большом мире. Позвякивание звезд и луны: луна – белая как рай и чересчур доступная, такая, что обжигает веки, (и они трескаются, словно яичная скорлупа) и дренажирует мокрые после дождя пешеходные переходы. Все кажется в порядке, если бы убрать сверлящий звук идеально смазанных, вылизанных петель торцевой двери. И вот, безупречно прямая полоска света падает на тротуар чуть в стороне от меня. Это был дивный запах, именно дивный. Это был миндальный шампунь. Я нашел его у нее дома через несколько дней после. Я зашел в ванную со зверским стояком искал спрятанную, мол, жидкость для втирания в кожу, сами понимаете и вот наткнулся. Мы трахались по-звериному. Она вела себя как кошка, как пантера, тигрица, я же был талантливым дрессировщиком, шпрехшталмейстером, если можно так выразиться. Я дергал за нити. Я научился открывать наручники с закрытыми глазами и без ключа, выбираться из смирительной рубашки, я научился языком чистить зубы…, ой да чему я только не научился, ну вы меня и так прекрасно понимаете. Мы занимались любовью каждый день, трахались с дикими, зверскими правилами и без них, еблись как кролики днем, вечером, в дождь, снег, град, звездопад, солнечное и лунное затмения. Во время экономического кризиса, повышения цен на бензин, потом после их снижения и снова повышения; во время футбольного сезона, чемпионатов мира, Европы, Олимпийских игр, пьяными трезвыми, обкуренными, быстрыми, медленными, под кислотой, под грибами, под настольной лампой, под открытым небом в солнцестояние, на каждом миллиметре в салоне моего мустанга. Потом в один день она не взяла трубку. И на следующий. И через день и через неделю. И я больше не звонил по телефону. Никогда. Никому.