Сен ВЕСТО: Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга первая

Он посмотрел через плечо, заранее стискивая челюсти и прищуриваясь, напрягаясь лицом, – однако неожиданно промахнулся взглядом, проваливаясь в пустоту пространства, поскольку стоявший за спиной оказался значительно ниже поля его зрения. Человек глядел на него со сдержанностию, с привычной утомленностью положением, заслуженным уважением и космическим всезнанием практически по всем основным аспектам бытия, сверху вниз, вместе с тем, однако, не без некоторой, далеко скрытой в глазах готовности отпрянуть назад. «Это декан, – предупредительно шепнули на ухо. – Руку будет лучше вынуть из кармана…» Показалось, как будто где-то целиком выключили все дополнительное освещение.

Ощутимо тянуло чем-то подпаленным. Это надолго. Сейчас здесь будет очень тихо и работоспособно, недобро пообещал чей-то голос.

Смотреть, собственно, тут было не на что, он сделал последний шаг за пределы освещенного прямоугольника, ступив в тень, уже забывая обо всем этом и обо всем остальном, посюстороннем или пришедшемся к случаю, оторвал ладонь от стены, в очередной раз поворачивая голову на шум, и увидел, как прямо на него со всех ног мчится явно в поисках кого-то маленький плачущий мальчуган в коротких штанишках с чем-то таким, что больше всего напоминало здоровенное вихлявшееся из стороны в сторону ребристое колесо, которое мальчишка гнал, настигая и отставая, сбоку и впереди себя.

Вынув руку из кармана, отведя локоть назад, он повернулся и, пригнувшись, со всех ног бросился по коридору, далеко вперед выбрасывая пятки и почти не разбирая дороги. Разом сошлись, тесно надвинулись, нависли тут же отовсюду тугие черные стены, замелькали, сливаясь в одну и теряя привычную чернильную окраску, двери, множество дверей, зияющие жерла тоннелей, ребра лестниц, хлестнул, заставляя пригнуться ниже, ударил по лицу рвущийся багровый факельный отсвет, оставляя после себя на глазах след кровавый и долгий, горячий, подкопченный; он ничего не слышал, кроме собственного дыхания, мелькали не оформившимися тенями какие-то размытые, бледные личности, проносились больничные халаты, пиджаки, хватающие воздух руки, его провожали встревоженные лица, его пытались догнать, взять на абордаж, использовать, но вскоре он оказался в полосе мерно бегущих трусцой людей и остался в одиночестве, пару раз при этом он едва не налетел на аккуратно и дипломатично одетых лиц возле плотно прикрытых дверей, пару раз его хотели ухватить за рукав, но он только отмахивался, выравнивая шаг и выправляя дыхание, приветственно и мимолетно касаясь рукой чужих спин и плеч, шлепал по протянутым ладоням и старался улыбаться как можно приятнее: «Потом, потом…»

– …Принцип Реди, господа, – восклицал докладчик, щипля себе мочку уха, широко расставив ноги и нависая над слушателями. – А как же принцип Реди, мм?.. Принцип же все-таки. Аксиома. Устаревшая, правда. Как?.. И потом: необходимо в рабочем порядке закрыть хотя бы вопрос о «смысле жизни». Все мы – солдаты антиэнтропийных сил. Впрочем, нет, наверное, не все… Но, полагаю, никто не станет здесь возражать, если скажу, что конечной идеей, по крайней мере, своей жизни многие готовы увидеть счастье. Но что есть такое счастье, друзья мои? Несвоевременное извлечение удовольствий из возможно большего количества влечений, регрессия восторга, в общем. Сила же влечения зависит, как известно, от величины сопротивления ему – и чем сильнее влечение, тем больше удовольствий обещает принести его удовлетворение, и, следуя дальше этой логике, чем больше удовлетворенных в рассматриваемый отрезок времени влечений, тем определеннее ощущение пресловутого счастья. Таким образом, суть задачи будет состоять в открытии все новых и новых влечений и, если это необходимо, искусственном их создании…

Он по привычке посмотрел по сторонам, потом постоял, медленно поглаживая пальцем переносицу, оценивая последовательность вступительных слов и подбирая нужную нить. Сумрачный коридор безмолвствовал, никого в этой части не было. Лежали на каменных плитах уходящего вдаль пола длинные трещины и оброненный, некогда раздавленный старый окурок. Сейчас имело смысл собраться с мыслями и выглядеть как никогда естественно. Здесь сидели на горшке. Он извинился, решительно пригладил ладонью волосы и взялся за ручку следующей двери.

«…тут же все вместе, разом вскричали громким шепотом в несколько глоток, которые перекрыл спокойный мужской голос, попросивший глядеть под ноги и дать пройти. На него сразу же зашикали, и установилась было наконец полная ждущая тишина, но тут ближе к краю людского скопления возникло движение, там посоветовали лучше перестать хихикать и отдать шарф, и кто-то приторным голоском, бархатно растягивая гласные объявил во всеуслышанье: «Знает дед и знает баба, этот дрын от баобаба». Народ загудел снова, в центре откашлялись и попросили слова, но его никто не слушал, сравнительно с передовыми позициями, здесь было заметно оживленнее, однако никто почти не говорил, и только в тылах, поминутно давясь от смеха и разгоняя кистью сигаретный дым, некто в медицинском халате рассказывал смешное: там все сплошь были без головных уборов, пиджаков и штандартов. Собрание явно и давно скучало. «Нужно сказать, позволили себе чуточку вольностей в обращении с мыслями своими и других…» Кто-то, будучи не в силах более сдерживать себя, со стоном зевнул. Сдержанный гогот и кашель. Непристойный смех. Бархатное: «Мягше, братец, мягше…» «Нет, милорд, ты погоди, ты не лезь сейчас, ладно, ты не один тут такой, люди вот тоже стоят, до тебя после дойдут и вспомнят». «Физиогномисты, говорят. Умное лицо, иди. Можно идти, А у вас что-то с лицом, голубчик, говорят… то есть это не они говорят, но видно же, что – рыло…» Некто во всем черном, удобно разместив локти на плечах впередистоящего товарища и покойно опустив на них блеклое осунувшееся лицо, разглядывал дальше в промежутках меж голов то же, что и все – ненормально тяжелую на вид дверь. И не дверь даже, а скорее аллегорию на тему запертой раз и навсегда полупоходной лесной Двери. Служебный вход в преисподнюю. Врата ада. Врата, склонные к кочевому образу жизни, добросовестно и бесстыдно декорированные под дверь нужника. Похоже было, во всяком случае, на что-то обыденное. От декоративности, странное дело, однако тут было не много, дверью явно пользовались, исходя из контекста ситуации, – правда, давно, очень давно и не слишком охотно. Как раз возле голого, одиноко торчащего под небом косяка, подпирая, какая-то бесцветная личность все с тем же скучающим видом рассеянно созерцала, обратясь к присутствию, сложа руки на груди, унылое пустое пространство поверх скопления голов, время от времени, как бы вдруг утомясь, подаваясь вперед и приникая плотным задом к стертому косяку. Совсем было уже наметившийся период всеобщего внимания оказался вновь сокрушен спорадическим периферийным шевелением и замечаниями по поводу обещанного солнцестояния, вылившимися в новый приступ кашля и душевного брожения; здесь держали ладони под мышками, молчали, глядели вверх, зло усмехались, подбирали сопли, убежденно гнусавили – все вместе это сильно напоминало преддверие дня открытых дверей. Дальше, вне круга света, словно забытый гигантский фрагмент декораций, смутно и неуверенно темнел неуютный, безмолвный, неприветливый лес. Птиц было не слышно и не видно. Зависнув, пара какой-то необыкновенно крупной особи черной мухи мрачно озирала окрестности, высматривая, к чему бы прислониться. Впереди, насколько хватало глаз, стыли головы людей. Деревья за ними уже не просматривались.