Валентина Поваляева - Последняя фотография. Из цикла «Чужие окна».Мистическая история

Сарафанов опрокинул очередную стопку и заплакал. Страшные сны (или явь?) начали преследовать сразу после того как Владислав Разумов скончался. Именитый фотограф давно жил в столице, на малую родину приезжал редко, да и кто его тут ждал? Отец с матерью погибли в той самой автомобильной аварии, после которой оборвалась спортивная карьера Петра Сарафанова. Судьба! На цирковое представление столичной труппы с родителями должен был ехать Славка, но он заболел и по доброте душевной предложил свой билет приятелю. Петя не мог отказаться, и вот чем все закончилось. Странно: в одночасье осиротевший Славка не только не проронил ни слезинки, но даже находил в себе силы утешать искалеченного друга.

– Ты поправишься, – говорил он, – и завоюешь еще, знаешь, сколько титулов? Ого!

Петя верил. Очень хотел верить. А когда понял, что с боксом покончено навсегда, повесил фотографию из журнала на стену спальни и пошел в училище, выучился на электрика.

Славка же поступил в какой-то столичный вуз. Больше они не виделись. О смерти друга детства Сарафанов узнал из газеты. А также о том, что выставка работ фотографа Владислава Разумова скоро откроется в выставочном центре в родном городе.

«Это посмертный подарок Владислава Разумова жителям, – резво писал корреспондент, – именно малой родине талантливый фотограф обязан своим необычным восприятием мира, неформальным подходом к жизням и судьбам людей…»

Да уж, «неформальным»! Сарафанова передернуло, и он купил очередную стопку водки.

После аварии Разумов уже не фотографировал веселых девочек, играющих у фонтана, или забавных животных, резвящихся на радость их хозяевам. Его не интересовали и спортивные соревнования, хотя первая слава к Славке пришла именно как к спортивному фотографу. Нет! Теперь на снимках Разумова появились искалеченные жизнью: заросшие грязью бомжи, нищие старухи, выпрашивающие подаяние, дети, страдающие от тяжелой болезни.

– Зачем? – спрашивал Петя. – И так грустно, а ты еще хуже делаешь.

Славка удивленно смотрел на приятеля, опирающегося после операции на костыли, с ними Сарафанов расстался только спустя полгода.

– Разве ты не понимаешь? Мне кажется, именно ты должен лучше всех понимать! – и столько укоризны было в его тихом голосе. – Смотри, какой я снимок сделал!

Сарафанов увидел… себя. На больничной койке. С загипсованными конечностями. А на первом плане растерянный отец обнимал плачущую мать.

– Здорово получилось, правда? Какой кадр!

– Когда успел? – Петя не скрывал отвращения.

– А в щелочку двери, – похвастал приятель, – когда к тебе родители пришли.

Сарафанов бросил на землю костыль и от души врезал Славке по физиономии.

Разумов не обиделся. Вытер разбитый нос и нацелился фотокамерой на пыльный асфальт, на котором капли крови сложились в странный рисунок.

– Ты не понимаешь, да? – грустно повторил Славка.

Петя не понимал. Может быть, еще и поэтому настоящей дружбы между ними не получилось?

Евгения Николаевна прошлась по выставочному залу, оглядывая экспозицию перед завтрашним открытием.

«А ведь Петр Васильевич прав, – подумала она об электрике Сарафанове, – в этих фотографиях есть что-то зловещее. Излишне натуральное, что делает снимки вызовом обществу сытых и благополучных. Может быть, поэтому Разумов прославился, а его работы покупают коллекционеры? Усмешка судьбы: сытые и благополучные покупают фотографии униженных и больных! Но… что там говорил Петр Васильевич о глазах?»

Рубенская подошла к главной фотографии – портрету самого мастера – Владислава Разумова. Снимок ей не нравился, но организатор выставки настаивал, чтобы именно эта работа стояла на самом почетном месте.

Евгения Николаевна вгляделась в портрет Разумова.

Худое лицо. Высокий, с залысинами, лоб. Нос – картошкой. Толстые губы, а нижняя чуть оттопырена, словно Разумов что-то хотел сказать, но передумал. Седые волосы торчат как у нашкодившего подростка. На подбородке – шрам, который не может скрыть щетина. «Отталкивающая внешность у этого гения, – подумала заведующая выставочным центром, – а глаза…»

Глаза были как живые. Зрачки словно ввинчивались в каждого, кто останавливался напротив фотографии, чтобы ее рассмотреть. Тусклые, но в то же время жадные, словно готовые захватить все, что попадает в поле зрения, глаза Разумова были, пожалуй, единственной яркой деталью портрета.

«Он, безусловно, талант. Но талант порочный, болезненный…»