Андрей Углицких - Оковы тяжкие падут. Повесть

Примерно так же, по мнению Долоты, обстояло дело и с большинством российских управителей: за какое доброе дело ни возьмутся – все из рук валится. Или перекалят материал, или не дотюкают. Или не раскочегарят, как надо, горн, или рукавицы забудут надеть, руки о заготовку обжигают. Единственное, что лихо получалось в итоге – тот самый «пшик»… Особенно часто сказка эта, с «пшиком», почему-то вспоминалась Долоте, когда наблюдал он из окна кухонного (из него лучше всего видно было) за участившимися в последнее время салютами праздничными.

Самое же любопытное заключалось в том, что и народ-то уже как бы и не возражал против экспериментов, которые осуществляли над ним власти, со временем привыкаешь ко всему. К чморению – тоже. Может, это какой-то новый, неизвестный науке, вариант синдрома «стокгольмского»? Смирился, выходит, окончательно. Исправно умирал, ничего не скажешь, как назначено и где велено. По первому, так сказать, призыву. Десятками, сотнями тысяч, миллионами дуба давал. Дуплился, жмурился – любо-дорого посмотреть, голова к голове, ноги к ногам – аккуратно! В отдельные исторические периоды (голь на выдумки хитра) даже в штабели приспособился укладываться сам, заранее, значит, чтоб оставшимся потом с трупами не вожжаться, а то ведь не натаскаешься. При масштабе таком руки отвалятся… Как туда уходил? А по-всякому: и куражно успев рвануть рубаху на груди (на миру и смерть красна), и тихо отходя к деду Кондратию в безбелковых отеках несчетных голодоморов и лагерных дистрофий. Иногда успевая за секунду «до» выкрикнуть: «Да здравствует великий вождь мирового пролетариата дорогой товарищ Сталин!» Но по большей части все же молча. Как и жил… Факелами пылающих старообрядческих скитов и огоньками папирос следователей НКВД освещая великую традицию российского «народочморения». Дальше – больше. С известного времени начал народ даже условно делить чморильщиков своих на условно «хороших» и «плохих». «Плохими» стали те, при которых «ни хрена не прибыло». Ни стране в целом, ни собственному подворью в частности. А «хорошие» – те «чморили», конечно же, не только ради самоутверждения. Еще и приварка какого-то ради. В виде территорий, к примеру. Иными словами, если народишко поморили для забавы барской, для баловства, в общем, это хреново; но вот если человеческий материал пошел впрок, в какое-то осмысленное дело, если потрачен, израсходован был, скажем, на приращение территорий – это уже совсем другой коленкор…

Что еще удивляло Долоту при чтении Карамзина, к примеру? Вселенская отзывчивость населения гнобимого! То, как народишко трогательно, благодарно откликался на любое, пусть даже самое мизерное, но человеческое отношение к себе, платил даже за снисходительные подачки сердцем полным и любовью, помнил о «доброте» той вечно и детям своим помнить завещал. И – детям детей. Даже если речь шла о сущих объедках со стола барского.

Долота долгое время пытался понять, на что же похожа эта самая «отзывчивость»? Потом догадался, что напоминает она ему взаимоотношения барина с побиваемой собакой своей. Ведь точно так же дрожащая всем тельцем сучонка, наказываемая барином, пытается порой подластиться, подладиться к длани его, карающе воздетой над головой ее ушастой в ходе осуществления экзекуции (а вдруг передумает тот и вместо оплеухи, снизойдя, снисходительно потреплет по холке?).

В этом смысле ничего в истории российской никогда особо не менялось. Единственным отличием текущего момента от эпох, скажем, Иоанна Грозного или Ивана Калиты был выход текущей демографической ситуации из-под контроля, поскольку, если раньше величина необоснованных потерь людских никогда не превышала некоего критического уровня, за которым может начаться физическое вымирание государства, то сейчас, в начале двадцать первого, дождались, что называется! Другими словами, народишко-то раньше пошустрее был, успевал, сволочь, размножаться быстрее, чем его истребляли. Бей его, режь его, жги – а всё в итоге меньше не становилось. Наоборот, бывало, что еще и прибывало. А теперь – словно бы перерезана оказалась самая важная становая жила, словно бы надломилось что-то в самовоспроизводящем механизме. Захирело население дальше некуда. Вымирать, сука, стало! И радо бы, как говорится, голову свою холопскую на блюдечке очередному царю поднести, поразвлечь на десерт властителя своего, да кончаться стали вдруг сладенькие головы холопьи на Руси. Выходило, что едва ли не всех извели. Поэтому-то власти и реагировать стали жестко, негодовать, пенять неблагодарному. Да и как тут не разгневаться, тут уж любой из берегов выйдет, даже самый благосклонный и снисходительный – единственной ведь радости и смысла существования вознамерился лишить руководителей народец подлый! Игрушки любимой! И народ должен был, обязан был чувствовать себя виноватым. Как, следуя в русле логики данной, должен был ощущать вину свою, к примеру, Мишка из детского стишка – за коварство косолапое свое, за удар, нанесенный неокрепшей психике ребенка вызывающим фактом членовредительского самоуронения на пол. Потому что должны мы, должны – и все тут! – в ответе быть за тех, кого приручили! Кому же теперь мальчик тот лапы отрывать должен? Себе, что ли?.. Остановились на первом.