Алексей Смирнов - Русская горка. 2014—2016

Переводя рассказ Стокера, в котором всего-то шесть страниц, я напоролся на пассаж с отсылкой к пьесе Бульвера-Литтона (блядь) «Лионская красавица» (дважды блядь) без указания имени ее автора (трижды блядь) и построенной на игре слов (непечатно).

Я считаю себя вправе не знать эту пьесу и не догадываться о ее существовании. Теперь смотрим: до известной эпохи переводчики сидели на зарплате. Без Гуголя мне, к бабке не ходи, пришлось бы переться в библиотеку на поиски даже не пойми чего. Ради двух строчек был бы убит, как минимум, день. Но с голоду я не сдох бы, потому что фиксированная ставка. Нынче же с этой библиотекой не выживет, ясное дело, ни один переводчик.

Как Небесам удалось настолько точно рассчитать, когда именно переводчикам станет нечего жрать, и подсунуть им Гуголь? Боже, храни полярников, как поется.

Хитросплетения жизни.

У Половинки есть балкон, на котором я курю; под балконом растет с претензией на дерево куст. На ветке застрял черный носок. Между нами протянулась дуга. Я медитирую на него.

Носку не страшны ни снегопады, ни ураганы. Он одинаково висит зимой и летом. Сменяет бор багряный свой убор, а он сохраняется и начинает напоминать последний лист из рассказа.

Некий житель или его разгневанная жительница метнула когда-то этот носок, не догадываясь, что он завладеет моими мыслями, что я буду ждать с ним свидания и радоваться, что носок держится, потому что если его не станет, я начну, того и гляди, предчувствовать роковые для родины события. Владельцам и невдомек, что я перевожу их носок в электронный формат и всерьез вычисляю период его полураспада.

Начитавшись о привидениях, я все сильнее задумываюсь вот о чем. У меня стена. За ней вечерами громко работает соседский телевизор. А по утрам льется вода.

Обычное дело! Но вот что странно. Я живу здесь много-много лет, а зазвучало все это около года назад. Я отлично помню, как впервые услышал журчание и даже решил, что это где-то у меня. За стеной у соседей кухня. Сосед, когда пьянствовал, регулярно ее сверлил.

Однажды я заглянул и обмер: на стенке не было живого места от крючков, то есть буквально сплошь, на каждом квадратном сантиметре. Ну, хорошо – допустим, купили они телевизор, поставили в кухне и смотрят до часа ночи, хотя странно. Но что же вода? Не помню, стыкуется ли кухня с ванной. Но даже если стыкуется, то выходит, что мыться они начали недавно, моются опять-таки год.

Меня постепенно одолевает желание проникнуть к ним и посмотреть, что и где. Немного тревожно. Боюсь не найти за стеной ни ванной, ни телевизора.

Какая стагнация-революция, когда население так жрет? Пришла с четырьмя сумками, застолбила прилавок. Обставилась этими сумками, как Стоунхеджем. Сняла и разложила меховую шапку.

Сколько она взяла яиц! Понадобился пакет размером с икеевский, мебель носить. Революция начнется, когда она сама будет нестись в эту шапку.

В 2007 году у меня украли телефон. Купленный родителями. Раз такая беда, они купили мне другой, а потом третий. Все с новыми номерами. На них оформленными. Мне было недосуг этим заниматься, я больше интересовался изменением сознания. Эти телефоны я тоже благополучно утратил. Но четвертый купил сам и оформил уже на себя.

О МТС, внушающий благоговейный трепет! Тебе под силу многое. Ты властен вызывать сатану. Ты ходишь неисповедимыми путями.

Почему мне летят сообщения о доступности ПЕРВОГО номера и каких-то звонках с него? Прошло без малого семь лет! О, МТС! До чего ты велик. Возможно, ты даже продублировал меня самого, и я где-то скитаюсь, пытаясь до себя достучаться и превращаясь в конченую скотину, потому что мне ответила именно какая-то тварь, когда я отважился позвонить. Голос был как из преисподней.

МТС! Шутка, растянувшаяся на семь лет, становится эпилептоидной ебанутостью. Отвянь, ты мне до смерти надоел.

Вспомнил личную историю про брата на брата и водораздел из политических соображений. Как это бывает в быту, когда огненный рубеж проходит через семью.

Так вот: лет двадцать с лихуем назад приехал ко мне дядя. Мы пошли выпивать в парк. Я разделял демократические ценности, а дядя – тоталитарные. Мы пили портвейн. Тогда он продавался в розлив, нужно было приходить с персональными баночками.

И вот мы сидели на берегу пруда в парке Екатерингоф и угощались из огуречных банок. Юнгианцы пишут, что напряженность в отношениях племянника и дяди едва ли не более важная, чем с родителями. Ее недооценивают, а зря. Она многое определяет на долгие годы и выступает неуловимым драйвером бытия.