Алик Гасанов - Беспонтовый. Рассказы о жизни, про жизнь и за жизнь, сборник №2

– Да. На улице дождь. Откуда знаешь?

Умная баба. Стаж, не шутка… Двое напряглись, переглянулись, успокоили друг-друга взглядами. У Васи кулаки красные. Зуб золотой круглый не по размеру. Рот плохо закрывается. На зубах никотина жменя. Рожа красная на фоне халата пылает, как пожарная машина.

Пока добрая Куралай слушает мой пульс, наслаждаюсь запахом дождевой воды от её тапочек.

…В конце коридора, за последней локальной решёткой – обитая жестью глазурная дверь. Под нею бетонная плита крыльца. Направо, вдоль облупленной побелки стены – узкая дорожка. Поворот ещё раз направо мимо маленького, заросшего виноградом флигеля, где ночами курит Вася. Дальше бетонная прогулочная с сеткой. Двадцать на двадцать. Дальше и чуть левее – бетонная тропка, украшенная клумбами побеленных автопокрышек с торчащими из них сухими ветками. Тропка ведёт к крошечному домику у ворот вдоль белого забора с колючей проволокой. В домике у окна круглые сутки курит грустный сержант. Вот именно у двери этого домика, на том месте, где когда-то лежала железная банзайка, чтобы оттирать от грязи обувь, и есть та квадратная лужа, в которой я давно уже промочил тогда обе ноги, и из которой теперь на тапочках Куралай принесла в палату этот чудный запах. В грязной лужице чуть колышутся несколько сухих листков карагача, пара сержантских спичек и разбухший фильтр от сигареты «Космос». Вся эта смесь легонько пахнула сквозь мощную стену болтушки, и наполнила палату тоскливым счастьем. Почти люблю тебя, Куралай!..

– Не будешь кушать – через шланг будешь.

Где вы, кольца золотые?..

Внутри горячего черепа солёные капли капают в темноту, идут по её поверхности бледно-зелёными кругами, перемешиваются, проходя сквозь друг-друга.

– Хочешь шланг? Хочешь?

Голос мягкий, тёплый. Вася ближе подошёл. Запахло женской грудью и розовой пудрой. Это он санитаркин халат надел.

– Хочешь?

– Эт.

– А почему не кушал? Надо кушать. Все кушал, а ты не кушал. Нельзя не кушать. Смотри, какая хорошая кушать.

Под воротником у Васи застиранные пятна крови. Одно маленькое, одно большое. Маленькое круглое. А большое кривое, как сапог. Эт я его вчера… Головой… На что-то похоже. На что?

– Я главврач скажу, что ты не кушал.

Зелёные круги на чёрной смоле гудят, жирно плавятся, бегут к потолку в угол, там красиво преломляются, ползут, слабея и утоньшаясь по стене, уже совсем незаметные, застиранные, о плинтус плещут, на линолеум стекают. На Каспийское море похоже, вот на что. Почему под воротником? Из носа, наверное.

– Скажу главврач?

– Эт.

– А почему не кушал?

– Ихащу.

– Надо кушать! Надо!.. Не будешь кушать – через шланг будешь.

Куралай поднимает лицо на Васю:

– Вася, где шланг?

…Самым страшным является то, что этот тупой и добросовестный человек свято верит в медицинскую необходимость всех этих мерзких и тошных процедур. Этой скотской кормёжки, необходимости бритья с холодной водой тупым лезвием раз в неделю, и остального всего… Ты сам-то знаешь, как это больно, когда насильно бреют с холодной мыльной водой, пахнущей мокрым веником, тупым ржавым лезвием раз в неделю? А голым ты в ванне пустой сидел, держась за края? Этим помазком можно глаза выколоть, гад! И не это страшно! Страшно то, что ты, хочу я, или «ихащу», всё равно выволочешь меня из палаты, обхватив сзади, словно связанный матрас, побежишь, сопя, и, вталкивая в тёмную душевую, обязательно дашь коленом под зад, хоть я совсем и не борюсь с тобой. Пока ты держишь меня, Вася сдерёт с меня пижаму, и бережно, словно невесту, положит в ледяную ванну. Пока ты держишь меня, он брезгливо набултыхает в помятой кружке рыжую пену, небрежно измажет ею, и, крепко держа то за одно, то за другое ухо, громко побреет, ошпарит шутя холодной водой, оденет, и погонит, словно корову на базар, пиная то меня под зад, то мои тапочки поочерёдно по полу…

– Вася, отпусти его! Ты видишь – он безумный. Немедленный отпусти!

Я поворачиваюсь:

– «Безумный», говоришь?..

А я вижу, как в это же время, наперекор спокойного течения Тибра, змеёй огибающего с севера Ватиканское поле, мимо садов цезаря в сторону Рима медленно двигалась армада. Триста быстроходных боевых галер, трубя вестовыми медными трубами, угрожая нерасторопным рыбакам и зевакам по обе стороны реки, возвещали о приближении триремы императора Тиберия. Двадцать два огромных, сияющих на солнце золотым убранством судна, ощетиненные лучниками и копьями солдат в лазоревых туниках, сопровождали гигантскую квинкверему старого прицепса, которая из дали напоминала голову золотого льва, украшенную красными лентами, наводящую суеверный ужас на рабов и жителей пригорода. Движимый против реки усилиями тысяч рабов, рядами закованных на пяти уровнях в кедровых недрах, корабль являл собой отдельный неведомый мир, мир из немыслимой роскоши, величия, страха и жестокости… Цаммм!.. Скрежет. Цаммм!.. Так бьётся сердце исполинского корабля.