Владимир Вольфсон - Настоящее

Через год я и думать забыл о первой.

Когда-то, ложась спать, я представлял себя рядом с женщиной, которой говорил «ты». Ведь, когда вы близки с женщиной, это местоимение имеет совсем другой смысл, чем обычное обращение. Но женщины рядом не было. Я говорил «ты» в темноту. Я обнимал пустоту, я обвивал ее ногами. Близости не возникало.

Я много путешествовал, и я всегда был один. Конечно, я научился говорить сам с собой. Потому что путешествие — это такой проект строительства, было бы странно, если бы вы не видели со стороны то, что у вас получалось. Но потом я понял, что я поделился с тобой всем, чем мог. Мне совсем нечего тебе открыть.

Скажем, поедем мы с тобой куда-нибудь в Рио-де-Жанейро. Или на Сахалин. Я могу показать тебе все это, хочешь? Мы ведь не были ни там, ни там. Или в любимую Индонезию, опять на Кей-Кечил. Или на Тобу. Но тебе не нужно, я знаю. Тот диалог, который мы постоянно ведем друг с другом, совершенно уже не нуждается в информационных поводах.

Какой к черту Рио? Что он может нам предложить, чем потрясти, после того как мы с тобой прожили вместе всю эту жизнь, одну эту жизнь на двоих, и при этом нам интересней, чем когда-либо раньше?

Возможно, мне стоит замолчать и сделать вид, что тебя больше нет. Ты заплачешь и умрешь. Зато у меня тогда есть шанс.

Другой вариант — это вывести тебя на принтер, так сказать. Сдать в печать. В набор. Этот способ очень эффективный, облегчение приходит мгновенно, я знаю.

Но все-таки это не бусидо. Нас так с тобой не учили. Поэтому прощай.

Часто, так часто я хочу пустоты.

Хочу быть обмылком, не тряпочкой и не пеной.

Хочу быть подвешенным к потолку: качаться, как старая лампа на даче, поймав порыв ветра в комнате, где не закрывается дверь, — так она покосилась, да и одна петля обвисла. Мы бы с этой дверью, я-лампа и она-дверь, двигались в такт.

Стать книгой, открытой не на самом интересном месте, и без закладки: однажды порыв ветра был столь силен, что она вылетела, а книга, встрепетав страницами, открылась там же.

В момент, когда руки любимой наконец потянулись к моему лицу, я выключу свет, чтобы она прочитала его на ощупь. И я не включу свет больше никогда.

Зайти в волны Мазунте, что подле берега достигают трех метров, войти и не выйти, став подводным течением. Проворным и беспощадным.

Оставить дела, невыполненные планы, незаконченный пост, недопитый стакан, не найденное под столом кольцо.

Расстаться с телом, стать сном. И быть сном, быть: ходить, заглядывать, обволакивать, заговаривать с незнакомыми. Танцевать до утра. Даже курить сигары.

Как много бы я успел: как многим бы помог, сколько предотвратил бы несчастий, стольким бы шепнул слова ободрения. Мне так мешает это тело.

Если вы не любите пустоту, вы не станете путешествовать. Вы не сможете уволиться с работы, не найдя себе новую. Оставить женщину, не выбрав замены. Спутника, если вам не по пути. Вы не видите сны, не войдете в такт со старой дверью, никогда не откроетесь на нужной странице. И никогда не напишете ничего стоящего.

В годы ученичества, когда надоедало мне слушать, я вырывал лист и вырисовывал изрезанные, испещренные змеистыми бухточками берега Островной Страны. Траектория по умыслу, но без усилий теряла всякий тренд, — всякое лицо теряла траектория; но через полчаса остервенелого гомеоморфизма я горделиво соединял не способные, казалось бы, к замыканию контуры.

Я был способен — и я замыкал.

И вот как-то раз, — как раз вот, думаю, 25 июля 2009 года, — мне исполнилось сорок четыре года. У меня был очередной (но один из первых в гомеоморфной серии) крах личной жизни и очередной (но один из последних в серии) трип по Юго-Восточной Азии. Включая второй месяц в любимой островной стране, конечно. Первый же месяц я праздно шатался по Камбодже, Малайзии, Лаосу и прочему — пытаясь бывать в тех местах, где еще не был, но поди еще найди такие.

Я шел — и я находил.

Ослику Иа-Иа в такой день подарили его хвост, он почти вымолил его у друзей. Хвост положили в горшочек и вручили ослику. Но я делаю себе подарки всегда сам, да и друзья, друзья, если бы они у меня и были, то не двадцать пятого же июля, — к этому привыкаешь быстро.

Привык и я. Что же было потом?

Потом я долго гулял по грязным, не знавшим набережных лаосским берегам Меконга.

Зашел в Ват Сисакет, посмотрел на Будду.

Сел в поезд, пересек границу.

Потом был ночной экспресс в Бангкок. Зачем-то я взял первый класс; в другой половине купе, перегороженного на тайский манер ширмой, занимались любовью.