Коллектив авторов: Этажи. №1 (5) март 2017

ветер колышет бороду старого ивняка.
выпущу из кубышек строчек для дневника;
поразбежались цыпочки, их позову, – цып-цып!
милые, вот вам ясли – рисовый манускрипт.
белое-белое поле, синие точки слов,
в розовой альвеоле воздух почти лилов;
перетекает медленно строфами на ладонь.
муза – морская женщина, спрятанная в чехонь.
всем нептунам по барышне – хвост, чешуя, реликт.
зреет в лесу боярышник красным бельмом улик.
в курицу из чернильницы вырастет жёлтый пух.
чёрных цыплят кормилица, где твой кричит петух?
дворик запрятан в городе, в тёплом пруду лещи.
лето летит на поезде, бабушка варит щи.

проснись во мне однажды нагишом
и рядышком проснись и малышом,
горячим поцелуем в спелый рот,
проснись ко мне
и вплавь проснись и вброд.
и разбудить меня не бойся так,
пускай будильник сам себе тик-так.
а мы с тобой на мягком и в тепле,
и ниже плеч и выше плеч и плед
сползает клеткой на прохладный пол:
«вы сами без меня согреты, мол.»
и утро ловит нас в свои силки:
«опять они проснулись и близки!»
и дел сто дел и чайник ждёт и душ,
и я твой куш и ты мой сладкий муж
уже идти готовы босиком
на кухню за зовущим нас котом.

Господи, я не знаю что сказать.
Этот мир застрял по щиколотки,
наткнувшись на рукоять
кортика, торчащего из подлодки.

Господи, я ничего не вижу.
Мутнеет, настоянная на можжевельнике,
в бутылках болотная жижа.
Мы – серые, Господи, а Ты – беленький,

спрятался в ельнике с посохом и мешком,
и потираешь горячие рукавицы.
Свят, Свят, Свят еси в сердце моём!
Когда я была Твоей отроковицей —

Ты носил меня в берестяном тереме,
от родителей к бабушке и обратно.
И я, тогда, как никогда, верила
в то, что у Тебя борода не из ваты,

а из небесного ледяного льна,
и глаза – глубокие и холодные.
Мне думалось, я у Тебя такая одна,
но отходят вселенские воды

и рождаются день ото дня,
сморщенные красноликие дети,
предначертанные, предназначенные для
победы жизни над смертью.

Что мне его губы, что мне его борода?
Шарик от хуба бубы размножится в городах,
цвета хурмы палящей, с запахом – апельсин.
Чей ты, тираноящер, или ничей, один?

Что мне его слово, что мне его строфа?
Всё ему медь да олово, отдых, покой, лафа,
ёлочки в серпантине, фантики от конфет.
Я бы его отныне любила, но больше нет

в сердце моём простора, места для vip персон.
Но это другая история – Крым, Ереван, Херсон

загадай меня на кофейной гуще —
профиль рыбы выльется на фарфор,
шум прибоя оближет волною уши
и раздует парусом чрево штор.

и такой простор разольётся в сердце,
гладь морская, тёмная бирюза!
посмотри, ведь море совсем не сердится,
и не море даже, а Бирюса.

я – форель речная, с верховьев снежных
истекает дом мой до Ангары.
загадай меня, мой рыбак сердешный,
как одну единственную из рыб.

Всё тот же взгляд, как будто, тот же зов —
от «Господи, прости» до чёрта в ступе,
от смерти в полупропитой халупе
до вечной жизни в свете образов…
но тише звук, и сузился размах —
ни слеп, ни зряч, ни с Богом и ни с чёртом,
тут белый свет перемешался с чёрным
и серым цветом булькает в умах,
и катится колбаскою страна
по Малой Спасской, Бронной, Королёва
к Ваганьково, Николы, Востряково,
саму себя задорно хороня
под заново набухшее «ура»
весёлого экранного формата,
чтоб сокращалась вялая простата
кремлёвского, как прежде, упыря,
наследного, живее всех живых
и живших в этой чернозёмной жиже,
чей дым отечеством казался мне, да вышел —
срослись края и затянулись швы.
Я улечу по серой полосе,
выкашливая серый дым из лёгких,
совсем не ожидая слов неловких:
«Прости нас всех, и вы, простите все»…

Нас, еще не ушедших туда, где становятся прошлым,
принимает октябрь, монотоня под небом намокшим,
расставанье в разгаре – лирично, пестро и устало,
расставанье шуршит поездами с лесного вокзала…
Все исполнено ценности – лысина, трубка, сутулость,
кто зачтет это все, чтобы дольше прощанье тянулось,
чтоб осенняя взвешенность
в медленном воздухе длилась, чтобы кончилась вовремя
эта блаженная милость.
Все прекрасное было, но было и это, и это —
не хватает штриха, парадокса, слезинки, аккорда, акцента,
не хватает ответа, которого тоже не хватит —
затвердевшее небо на выдохе к горлу подкатит.
Что же было все это? недуг отраженного знанья?
Игровой лабиринт, разноцветная шкурка бананья?
прободение космоса, вдох под рукой дирижера?
Электронный каприз, породивший осмысленный шорох?
Что же все это – слизь лягушачья,
броженье комков перегноя
или все-таки замысел, промысел,
радостный свет, метанойя,
до последней, тридцатой, слезами прожженные драхмы,
и неведанный страх или освобождение страхом…
Мы стоим, прижимаясь друг к другу
сухими стволами,
и прозрачней становится дым,
оставляющий пламя.