Гореликова - Я - женский род, настоящее время. Сборник рассказов

– Я и не знал, что ты так хорошо читаешь, – удивился Миша.

Она и сама не знала. Ее благодарили, галантно целовали руки, она стеснялась, отмахивалась – но было приятно.

Когда Аркаша уехал в Кливленд, Лиля наконец выбралась к родителям.

Родители держались. У мамы болели ноги, но она упорно ездила на дачу, сажала, поливала, окучивала, хотя в этом больше не было особой необходимости.

Она пичкала Лилю день и ночь:

– Вот попробуй огурчик, – приговаривала она, – у вас нет таких огурчиков. Ешь, ешь варенье, у вас нет такого варенья.

Папа, вообще, глядел бодрячком, хвастался, что участвовал в городском марафоне, осилил половину дистанции, в следующем году хочет попробовать полную.

Все это Лиля, впрочем, знала – но квартира, как она могла забыть о квартире! В окнах щели – кулак пролезет, входная дверь рассохлась и скособочилась, колонка зажигается через два раза на третий – а батареи! Допотопные чугунные батареи, да они, наверно, в пальто спят!

– Почему не сказали! – напустилась она на папу.

– Не сказали что? – удивился тот.

– Что нужно, – она огляделась, – все!

– Ну так, Лилик, – развел руками папа, – все так живут. То есть, все пенсионеры.

Проклиная себя за глупость, Лиля бросилась составлять список. Окна. Дверь. Батареи, колонка – что еще?

– Что еще? – грозно допрашивала она.

– Да ничего, Лилик, – бормотал он, – все остальное в порядке.

– Нет, не в порядке, – вступила мама, – и не ври. Ванной уже сколько не пользуемся, в корыте купаемся.

– Замолчи! – цыкнул папа. – Эх!

Он махнул рукой и ушел на балкон.

– И балкон вот-вот рухнет, – добавила мама.

Два дня спустя на балконе варили новый каркас, в комнатах устанавливали биметаллические батареи и стеклопакеты, а в ванной новую сантехнику. Лиля, в джинсах и пыльных кроссовках, командовала, как заправский прораб, стараясь не думать о растущей на карточке сумме и отмахиваясь от папы, который ходил за ней по пятам и умолял оставить деньги, он сам все сделает.

– Не сделаешь, – говорила она, – на похороны отложишь.

– Ну так конечно, – бормотал он, – а кто нас будет хоронить?

– Я буду хоронить, – кричала она в ответ, – я! Когда время придет!

Привлеченные грохотом и пылью, в открытую дверь заглядывали соседи.

– Вот, – гордо говорила мама, – дочка приехала.

Папа от соседей прятался: ему было стыдно.

За десять дней все было сделано. Последней с Эталона привезли красавицу-дверь, и Лиля, взяв с отца обещание больше не врать и наскоро обняв располневшую, но все такую же восторженную Аньку, уехала в Саратов.

Она долго бродила по центру, собираясь с духом.

– Миша простит меня, – сказала свекровь шестнадцать – нет, восемнадцать лет назад, но Миша не простил. Это Лиля звонила ей как минимум два раза в месяц, а потом перехватывала телефонные счета. Лиля подбрасывала денег, посылала фотографии Аркаши в садике, Аркаши в школе, Аркаши с Мишей за роялем в новом доме, Мишиного колледжа и своей студии. Миша же вел себя так, будто у него нет матери, и Лиля так и не решилась поднять этот вопрос.

Теперь же она бродила по центру, собираясь с духом, надеясь, что свекровь выглядит не слишком плохо.

Проспект Кирова сделали пешеходным, старые немецкие дома отреставрировали, все выглядело на удивление презентабельным и совершенно незнакомым.

Лиля прошла от цирка до консерватории, наслаждаясь сухим, не майямским теплом, разглядывая вывески и шумную, хорошо одетую толпу, купила в киоске пломбир, сфотографировала две новых скульптуры: бронзового парня с заброшенным за плечо пиджаком и букетиком в руке и, кажется, того же парня, но с гармошкой. Бабуся в кокетливом нашейном платке посоветовала подержать первого парня за букетик, и тогда выйдешь замуж.

– Потому что это холостой парень из песни.

Лиля рассмеялась, сказала, что уже замужем и пошла дальше. Долго искала и не нашла Стружкина, зато нашла магазин «Народные промыслы», где нахватала кучу ложек и платков на сувениры.

В консерватории заканчивались каникулы. Сонная вахтерша, видимо, приняла ее за слишком рьяного преподавателя и неопределенно махнула рукой. Лиля побродила по коридорам, заглянула в пустые классы, обнаружила два новых зала, красивых, но чужих.

Родным был старый; она погладила знакомый красный бархат и усмехнулась, вспомнив свой вступительный экзамен: она, как назло, переболела гриппом и играла плохо, дрожащими ватными пальцами, а потом на ватных же ногах спустилась со сцены и пошла через весь пустой зал к двери, глядя прямо перед собой, но вслушиваясь изо всех сил, потому что, если позовут и станут штудировать на знание музлитературы – прошла, а если не позовут – провалилась. А подлый Гудвин дал ей дойти до самой двери и взяться за ручку, и только тогда молча поманил толстым пальцем, о чем она и не узнала бы, если бы не косила одним глазом на непроницаемую приемную комиссию – так он развлекался, садист. Она не ответила толком ни на один вопрос, но это было неважно, ей сказали в коридоре, что это неважно, лишь бы позвали.