Андрей Дорофеев: Игра больше, чем жизнь. Рассказы

В чулан из приоткрытой двери проникал колеблющимся потоком жёлтый лучик света, вмещавший в себя бешеную кутерьму пылинок, и Катюша увидала, что в руке Андрюша продолжает судорожно держать кисть.

Катюша не нашлась, что ответить, улыбнулась только заговорщицки и шёпотом сказала:

– Не знаю…

И снова тихий ангел улыбки пощекотал детские сердца своим трепещущим крылом.

Андрюша и Катя юркими мышками побежали вверх, где была мастерская, уповая на то, что папенька не заметил их недолгого отсутствия.

– Садись! – крикнул Андрюша со стучащим в нетерпении сердцем, пытавшимся словно опередить своего счастливого обладателя. Рука сама схватила палитру.

Катюша в пылу игры запрыгала, подбежала к софе, но не села как ранее, а задорно перевесилась через софу, закинула ноги на спинку и свесила голову вниз. Глаза её озорно блестели, розовые губки приоткрылись, испаряя свежее волнующее дыхание.

– Не двигайся! – выдохнул вдруг Андрюша, – Не двигайся! Христом Богом тебя молю! Я буду рисовать тебя так!

Катюша застыла, и первые беглые мазки, словно поцелуи, лёгким перышком легли на отбеленный холст.

Арманов, когда увидел сие "патлами вниз" произведение, сжал кулаки и приказал пороть "художника от слова худо" плетьми за напрасную трату киновари и охры.

Катюша, вцепившись в папенькины штаны, в рыданиях неутешных повисла на них и упрашивала папеньку "смилосердиться и простить окаянного по недоумению холопьему". Упрашивала, пока не обмочила шелковые отцовские штаны слезами и не выпросила прощенье. Маман стояла рядом и неодобрительно выговаривала – мол, не твоё дело беспокоиться об отцовской прислуге, но на этот раз Катюша и внимания на неё не обратила.

Раздражённый, Арманов проворчал готовить коляску – ехать в собрание на аукцион. Пнул жестяной обод колеса, сел на скрипнувшее сиденье, кинул злополучный холст в угол коляски, словно тряпицу, и ткнул ямщика – ехай, мол. Слова не сказал.

Обещал он на прошлой неделе в ломберном клубе, что чудо принесёт в собрание – изумительной красоты картину кровиночки своей. Обхвастался всем неумеренно, что на коште у него – второй Буонаротти. Лафита выпил с лишком, видать. А теперь приходится краснеть уже без благородного напитка.

Вошёл в собрание, там – как всегда накурено, хоть топор вешай. Подошел к распорядителю аукциона и попросил снять лот. Но аукционист и ухом не повел:

– Выкладывай, – говорит, – что есть, ставь рубль. А снять не позволю – регламент.

Арманов чуть не плюнул с досады. Завтра же – подумал – отродье сучье со двора вымету, пусть идёт писульки свои на заборах фабричных малюет. Завтра же!

Аукцион начался. Чайный сервиз на 77 персон выкупили за триста рублёв, белая шкура полярного медведя ушла за пятьдесят.

Служка вынес холст на пюпитр, что стоял у сцены, и отошёл.

Аукционист усмехнулся и объявил:

– Лот четыре-семьдесят. Картина девочки, масло. Художник (аукционист почесал моноклем нос и решил вдруг пожалеть Арманова)… незвестен, но возрасту ему тринадцать годов будет. Цена – рубль. Кто больше?

В зале послышалось несколько смешков.

Мимо портрета прошло двое ростовщиков в фраках с рыбьими хвостами и в моноклях – рыбьих глазах. Бросив один взгляд на портрет, они более не удостоили его вниманием.

Из зала вышел Турчанинов, смотритель городской галереи, наклонился к картине и покрутил у носа лорнет.

Отошёл, остановился вдруг в сомнении, оглянулся и подошёл снова. Посмотрел, вытер платком нос, убрал его и снова начал вглядываться в Катюшин образ.

Увидел несколько пропущенных мазков краски, просвечивающий холст, с уверенностью развернулся, отошёл на шаг… и снова остановился как вкопанный. Развернулся и снова впялился в картину.

– Рубль. Кто больше? – решил заученно напомнить ему аукционист, но тот только поднял руку и продолжил смотреть на картину. Потом поднял глаза и произнес:

– Сто рублёв.

Мнение бессменного вот уже тридцать лет смотрителя и дотошного знатока исскуств запалило фитиль.

– Двести!

– Двести пятьдесят!

– Пятьсот! – это сам Ананьев, глава городской Думы, приподнялся с места и выкинул руку.

Ананьеву решили не перечить, и несколько секунд в сизом дыме полутёмного зала стояла тишина. Все сидящие здесь тем или иным образом в бытии своём зависели от его кивка головы.

Аукционист скучным тоном начал выкрикивать счёт, прежде чем ударить молотком о кафедру, но откуда-то из-под боку прозвучал спокойно-уверенный голос Турчанинова: