Андрей Дорофеев - Игра больше, чем жизнь. Рассказы

Лето выбралось жаркое. Озерцо близ базарной площади, где зимою был каток, теперь обмелело, заросло ряскою и смердело немилосердно.

Грязные бабки-торговки и мужики, устало утираясь рукавами, выкрикивали зазывы о товаре, но со стороны озерца было видно – неторговый нынче день. Над площадью поднималось марево горячего пульсирующего воздуха, искажавшего квадраты тряпочных навесов над рядами, и все кухарки сидели под низкими закопчёными сводами своих подвалов.

Эти полгода были посвящены Андрюшей лишь богине.

Увидеть Катюшу удалось несколько раз. Один – когда Арманов в своей красной коляске, на пружинах и с половинчатым верхом, выезжал с фамилией на загородное владение.

Катюша в нарядном чепчике с вавилонами, томно потупясь, сидела рядом с маман. Когда, остановившись близ площади, Арманов вышел и скрипя сапогами пошел проведать своего управского чиновника, Катюша посмотрела на площадь, обвела её глазами, на миг остановилась на Андрюше, но продолжала обсервацию, словно и не было его. Узнала ли?

Вдругоряд – на балу, когда она танцевала в лиловом креповом платье с китовым усом. Её визави был паренёк, затянутый в какой-то ужасно неудобный венецианский костюм, серьёзный, но… тоже не бряцающий доспехами рыцарь.

Ещё несколько раз её милый профиль просвечивал сквозь флёр розовых гардин её комнаты, а дальше мысли Андрюши уносили его в заоблачные замки, где воображение дорисовывало остальное.

Не в силах уместиться в скудном умишке батрачьего сына, заоблачные замки материализовывались под неумелой поначалу рукой на бумаге.

Образы выходили из-под облизанного, дрожащего грифеля на разбитом в пух, а потом распластанном листами льняном и пеньковом тряпье.

Профиль и анфас небесной принцессы можно было найти на всём, чём мог писать угольный "мастеровой", и на всём, что мог достать его чумазый хозяин, – на обрывках чертёжной, печатной, обёрточной, пропускной, цедильной и даже сахарной бумаги, на картоне, на папках, на обоях в тёмных углах хозяйских владений.

А маленькая фея, купеческая дочь, и не знала, что её изображения, словно лики святых, хранят дух любви в стенах, где качалась её колыбель.

Отец Андрюши, Порфирий Иванович, нашёл однажды Катюшино изображение, заботливо припрятанное Андрюшей на дне комода, и хмыкнул:

– Что, брат, малюешь? Ну, малюй, малюй. Такая цаца не про нас, чуешь, да? – и помахал неопределённо рукой в воздухе, сплюнув презрительно на пол.

А завидя, что его слова ввели Андрюшу в краску, снисходительно заметил:

– Ну, сын, это ничего, не куксись. Когда отец твой малой был, он тоже писульки девкам строчил. Вырастешь, поумнеешь – тогда пройдет. А так – малюй себе! Только…

Отец подошёл к Андрюше, легонько, небольно взял его за грудки и продышал в лицо ему табачным перегаром:

– Только не вздумай это Арманову и его отпрыску показывать – они тебя не прибьют за это, так я прибью. Понял? Ха – из грязи да в Моцарты! Играй вон берендейками своими лучше.

Он вышел, подбоченясь и продолжая ухмыляться над собственной шуткой, и не услышал, как Андрюша тихо ответил вослед, сжав зубы:

– Я и не стесняюсь… Я горжусь этим, и буду гордиться вечно!

Наутро солнечные лучи осветили каменную лужайку перед фасадом Армановых, обрамлённую кустами сирени и жимолости. Ещё пьяный сторож Тимоха в старом барском тулупе вышел на площадку с холщовым мешком костей для полкана, да так и застыл.

– Матерь Божья, ляпота-то какая! Адамант…

Тимоха прямо протрезвел. Перед ним стоял, как живой, расписанный масляными красками образ маленькой двенадцатилетней барыни. Огромный, в пять шагов. И до того прекрасны и вдохновенны были её черты, настолько проникновен и полон жизни был её нарисованный взгляд, что ещё попахивавшая самогоном слеза пробилась сквозь всю мужскую тимохину суть и закатилась в первую же сухую морщину.

И сразу мысль:

"Как есть, смоет с лица земли-матушки… Уничтожит, изверг, на корню! Да как же – сюда же весь город наш сойдется как к Мекке басурманской, поклоны класть будет".

Но что делать? Укрыть такое благолепие нельзя никак, а доложить надо. И Тимоха, кляня себя, поплёлся будить барина.

Барин же, выйдя на балкон, застыл и долго стоял и молчал, крутя толстым пальцем кудрявую бороду. Задумался, глаза прикрыл.

Потом повернулся и спросил лишь у Тимохи, стоящего позади и держащего шапку в руках:

– Кто автор сего?

Мысль о том, что у этого творения Господа есть сочинитель, не приходила Тимохе в голову. Он растерялся и по-дурацки, трясясь, пожал плечами.