Андрей Дорофеев - Игра больше, чем жизнь. Рассказы

Прошло три раза по семь дней, и начали к Катюше люди ходить, мерять меркою, платья павлиньи подносить на пробу. Меряла Катюша, да всё равно ей было.

Андрюша тем временем проснулся в постели скудной. Сидевшая рядом женщина средних лет, в переднике и свободной хламиде, улыбнулась ему устало:

– Очнулся, милок! А мы было уж баить начали – не проснёшься ты. Целую седьмицу, почитай, без продыху валялся, слова бессвязные говорил. Насилу кормили, да и отмыли тебя маленько.

Андрюша приподнялся на локтях и огляделся.

– Где я, добрая женщина?

– Где ж тебе быть ещё? В Казимировке, вестимо. Вот вставай, давай, – и косо вдруг посмотрела, оглянувшись через плечо и сделав малозаметный жест пальцами. – Не ты ли бесовство там учинил?

– Может, и одержим я был бесом когда-то, добрая женщина, – ответил Андрюша уклончиво, натягивая потёртые белые кальсоны, – но отныне его во мне больше нет. Что произошло… там?

За парящей рассыпчатой картошкой и добрым куском репы выслушал Андрюша смотрительницу усадьбы.

– Купала же вчерась был, болезный ты мой. Марьяшка-то наша – у неё зазноба в Кукоревке, за три версты отсюдова живет. Вот и пошла на утюг-гору плясать да ведьм привораживать. Пришла – а там костры не зажжены, венки не плетены, у парней колени подкашиваются, а девки, те благим матом орут да на землю валятся.

Поглянула Марьяшка – да и сама чуть дара речи не лишилась. На скале-то стоит, посохом грозит сам водяной, хозяин ночи. Волосы змеюками извиваются, пальцы крючковатые в горло норовят вцепиться, да такая ненависть лютая исходит от него, что ноги не держат, вопль сам изо рта исходит…

Кузнецова-то дочка из Кукоревки нраву крепкого, иных парней побивала другой раз. Она устояла. Девки, что орёте, дубины стоеросовые, кричит. Это ж на камне намалёвано.

Два десятка, старики да молодёжь, подошли поближе – матерь Божия! Приглянулись – да то ж Арманов! Так – не похож, если б ведьмовство убрать. Но как глянешь в глаза – не ошибёшься… Ежели б и баба была намалёвана в кокошнике – понятно бы было: Арманов.

Девки начали шептаться – знали мы, мол, просто не достоверно… Почто Арманов усадьбу пятнадцать годин назад купил? Оттого что он и есть – водяной. Нору, что под утюг-скалой, себе облагородил, а вид сделал для селян, словно помещик. В городе живёт, дела с тамошней нежитью водит…

Ну, и много такого. Посему ночь на Купалу никому цвета папоротникова не дала в этот раз.

А тут ещё Степан, ну, полюбовник Марьяшкин, тебя бездыханного недалече отыскал. Руку к груди прижал – живой. Марьяшка признала, что писарь ты барский, и оттащили они со Степаном тебя сюда, а тут уж и сам знаешь…

Полминуты ели в тишине. Баба не отводила глаз с Андрюши и вдруг тихо сказала:

– Знаю я – ты намалевал. Но ежели хочешь – не пойдут сплетни сороками. Марьяшка-болтунья – и та не скажет. Верю я – не со зла ты, глаза у тебя добрые.

– Спасибо, добрая женщина. Не едет ли кто от усадьбы до города? Пешим пойду – подмётки оставлю по дороге.

– Да не дождешься ли самого? Знаю – через две недели приедет огнями небесными стрелять, торжество править. Дочь его несчастную в жёны берет немецкий барон, не постыжается. Ещё одна девка добрая загублена будет…

– Нет, добрая женщина, не могу я ждать Петра Алексеича. И он меня не ждёт совсем – а я приду. Спасибо за совет да за ласку.

И только поклонился Андрюша и направился к двери открытой, окликнула его хозяйка:

– Да постой же ты, быстрый какой! Пахом вот отвезёт тебя. Дай кликну его.

И через час тощая пегая лошадка Пегаска трясла его на телеге по пыльной дороге. Пока не въехали в город, Пахом смешил Андрюшу байками из его долгой и нескучной жизни.

– Куда ж довезти тебя, Андрей Порфирьев? Али сам по брусчатке дойдешь?

– Дойду, Пахом! Спасибо тебе, да не хворай. Путь мой известен мне.

Помахал Пахому, разворачивающему телегу, да пошёл к речке Калмыцкой, что лениво текла меж гранитных берегов. Там он подошёл к дому с серыми колоннами, слегка поклонился швейцару с залихватски завёрнутыми усами, страшным зраком посмотревшему на него, и сказал:

– Мне к господину Турчанинову. Он… будет рад меня видеть.

Арманову нравилась вся эта праздничная суета. Он сидел в татарском халате, развалясь на диване гостиной, и наблюдал, как бегали туда-сюда мальчишки, украшавшие карету цветами и лентами.

Для церемонии выбрали церковь святого Франциска Ассизского, чей неф торцом своим выходил прямо на главную площадь. Там сейчас была маман и готовила угощения для гостей – а гостей было ни много, ни мало – триста человек, да все сословья дворянского. Из раскрытых главных дверей доносились звуки органа – иерей готовил торжественную литургию.