Анатолий Малкин - Все ангелы живут здесь (сборник)

Женщинам, правда, его руки нравились – говорили, что теплые и надежные. Одна, совсем уж разнежившись, объясняла, ласково зарываясь носом в ладонь, что у него неправдоподобно длинная линия жизни и редкое сочетание линии таланта с линией денежного успеха. А вот про любовь говорить отказалась – затихла вначале, а потом целовала ладони быстрыми, сухими мелкими поцелуями и все приговаривала:

– Ты, ты, только ты!

Руки его кормили, но и требовали от него послушания и фанатичного служения – без отдыха и отвлечений на удовольствия. Чем старше становился, тем меньше они хотели, чтобы он что-то еще любил.

Рисовали они все по-своему, не как положено члену союза, поэтому шеренги картин копились у стен мастерской, потому что их нельзя было выставить. Зимин бесконечно презирал все эти бесчисленные портреты вождей, нескончаемых строителей всяких гидроэлектростанций, откормленных пионеров и классиков всех мастей и времен. Он уже смирился с тем, что ничего не изменится, и поэтому картины свои раздаривал направо и налево и даже выпивать наладился, но вдруг за окнами грянула смута.

Жуткий дракон оказался глиняным, рассыпался в пыль – словно и не было никогда этого страшилища. Зимин сразу удрал без оглядки. Туда, где был шанс состояться.

Здоровья хватило, чтобы не болеть и не жаловаться, а просто пахать по двадцать часов в сутки. И удача это оценила.

Работы его понравились критикам, а публика их полюбила – и скоро его даже начали считать отцом новой постимперской, русской живописи.

А через десять лет ему вдруг сделалось скучно. Западная, вроде бы пестрая и свободная жизнь стиснула не хуже коммунистической.

Зимин вдруг снова почувствовал себя роботом на фабрике по производству художественных брендов идей. Да, деньги появились, и возможностей много, и славы, про которую мечтал в молодости, но тошнота к горлу подкатывала от всей этой сытой, сегрегированной, насквозь фальшивой жизни и бессмысленного в ней его существования.

Вот тогда не стерпел – рассчитался по всем контрактам, кроме парижского, собрался в минуту, c женой попрощался запиской и удрал в Россию. Там, где на обломках вырастало что-то совсем ему неведомое. Но не оно его интересовало, а возможность дышать и говорить по-русски – мозг его просто ссохся от чужой речи и чужих мыслей.

Вернулся с надеждой, но провалился в пустоту. Прежняя компания неформальных художников разбрелась по свету – пытались повторить его успех, а вокруг вьюгой кружилось непонятное новое. Молодые гении будоражили воздух какими-то совсем уж на его вкус завиральными проектами, но для них он был уже древним стариком, мамонтом ископаемой эпохи, чудом-юдом из сказки, памятником, который все еще работает, а потому враг – отбирает внимание и пространство.

Прослышав про знаменитость, в мастерскую повалила толпа диковинных, местных коллекционеров, желавших иметь вещь с подлинной подписью. Зимин на них неплохо заработал, но они ему так же наскучили, как и западные любители, для которых покупка вещи значила только вложение денег.

Тогда он заперся.

Конечно, поползли слухи про манию, дурной характер, болезнь, что исписался вконец, что уже не моден, – и тогда его оставили в покое. Собственно, это ему и нужно было.

В перестройку первая его персональная выставка, в настоящей загранице, была именно в Лондоне. Зимин до сих пор помнил длинную очередь под зонтами, которые резкий ветер вырывал из рук, – его зритель терпеливо ждал возможности войти.

И так было целый день, а потом и еще три.

Помнил свой ужас, который пришел к нему, когда осознал, что люди эти пришли сюда ради его работ. Когда уже поездил по миру и подуспокоился, приобрел уверенную осанку и научился не бояться провала, когда уже мог позволить себе выбирать, равно любил сюда возвращаться.

Может, и из-за суеверия – не хотел обидеть свою первую удачу.

Остров ему был по душе, хотя от постоянного во все времена года кипения толпы, взбаламученной самим присутствием в столице прославленной империи, от улиц, запруженных стадами красных двухпалубных автобусов, совершавших невероятно опасные, но грациозные пируэты на поворотах, от тесноты лондонского каменного чрева так быстро уставал, что спасался только в парках, хотя и там было многовато энергичных туристов.

А вот натуральные британские аборигены ему как раз очень нравились – и своей доброжелательностью, и сдержанным покоем. Ему даже казалось, что чудаковатостью своей они слегка похожи на русских. Правда, русские еще более стеснительны и пугливы и поэтому прикидываются мрачными.