Николай Железняк - Одинокие следы на заснеженном поле

Он только что видел их на свету и знал: сейчас не разглядеть, но они тут. Как недалеко улетучившийся сон, когда ты уже проснулся, тебя разбудили, пора вставать, из-под двери в соседнюю комнату стелется на полу щель света, слышны голоса, – но мама отошла от кровати, спать хочется, за окном черно, и снова закрываешь глаза, и он опять продолжается, твой сон.

Когда они вдвоем – он поспешал чуть позади мамы, ей приходилось тянуть его за руку, потому что она торопилась на работу, – вступали в колокол желтого мутного света, стекающего с круглых эмалированных глубоких тарелок, висящих кверху донышком над грушами лампочек, крупные пушистые белые перышки застилали темноту раннего утра. Они вновь становились видимыми.

Их очень интересно разглядывать против нитей огня, смотря вверх на качающуюся лампочку, подвешенную на виселице столба. Их тогда можно выделять и рассматривать весь путь от появления из ничего за фонарем до земли. Но это когда есть время, когда тебя медленно везут на санках, и ты, разбросав руки в стороны, откинул голову на удобно изогнутую полукругом металлическую спинку, смягченную одеялом. Но и против черного задника ночи снег будоражит своей неведомой бесконечностью. Ведь валится ниоткуда.

Так рано, что если бы не уличное освещение, то утро – совсем как ночь. Снежинки оживленно кружатся, порхая и танцуя, в студеном, но густом воздухе. Они оседают на одежде, и рукава пальто первые, на шапке не видно, белеют на складках у локтей – где им легко задержаться.

Сегодня необычно тихо, ни дуновения. Обычно здесь всегда ветрено, на этой длинной и широкой улице. Они поворачивают на нее из своего короткого переулка, заканчивающегося на изгибе высокими воротами, за которыми двор. Здесь как в трубе, говорит папа. Мама знает об этом, поэтому повязывает ему шарф поперек лица, туго закручивая на затылке узлом, очень высоко, чтобы закрыть его слабое горло. И надвигает на нос. Дыша морозным воздухом, он может простудиться.

А гуляя во дворе без мамы, дышать надо стараться через нос – когда шарф сползает, конечно, – чтобы не заболеть.

Даже когда бегаешь? Лучше ходить, носиться как угорелый совсем не обязательно.

Приходится сдвигать противный шерстяной хомут, чтобы не дышать в его колючий ворс. С носа сдернуть легко, задрав голову, а дальше приходится незаметно работать из стороны в сторону подбородком и оттягивать книзу языком. Рукой помогать нельзя, хотя рукой, конечно, удобнее. Но мама заметит, и положение шарфа у егозы, непоседы и башибузука, шило у него в одном месте, будет восстановлено, зацепится за нос.

Ветра совсем нет, а комочки снега, падая, кувыркались словно через препятствия, но слегка. Под собственным весом. Наверное, они терлись о воздух своими зазубринками. Ведь все знают, как снежинки растопырены и сложно устроены. В такую погоду их очень легко ловить на варежку. Если успеешь – мама поторапливает. Поймал одну звездочку, она не тает – мохнатая, – пока ее не слизнешь незаметно.

Впереди, когда покидаешь круг света под очередным фонарем выдерживающего мучение наказания стояния столбом столба, еще на мгновение бело. Завеса снега колыхнулась перед глазами, и опять нависает ночь.

Они шли по полосатому черно-белому асфальту. Расчищал тротуар, скребя широким фанерным совком лопаты и сбрасывая рыхлые отвалы еще белого снега под безжалостные черные шины машин, дворник в ушанке и тулупе, похожий на медведя с серым фартуком. Потом обычно размашисто дугами разметая тротуар, но всегда оставляя белую непрерывную снежную дорожку для санок. По ней передвигались те, кому повезло. Он тоже хотел, чтобы его везли, как тех ребят или девчонок. Трудно было понять кого: укутанных одеялами, в шапках с отвернутыми ушами и со стоймя поднятыми затянутыми шарфами воротниками пальто.

Он любил кататься, у него есть санки старшего брата, тот вырос и уже не ездит, как малышня. Папа умел разгонять санки особенно лихо, бежал впереди, оглядывался, смеясь, потом дергал веревку в сторону: завихрение, резкий поворот, пролет вперед, так что после см ы канья веревки разворачивает лицом назад к смеющемуся папе, и белый пласт летит из-под полозьев. Бывало, санки переворачивались, но все равно здорово. Падать даже лучше. Папа рассчитывал круговерть – совсем не больно. Особенно если в сугроб. Притом папа за шарфом не следит, и можно в голос смеяться. Их ведь выпустили гулять вдвоем. Мама готовит, старший брат учит уроки.

От самого дома он сегодня канючит о санках. Конечно, ему в них лучше, соглашается мама, но только ему, а о ней он не подумал. Мама сказала, что она не может его везти. Ей тяжело, она задыхается. Она повторила, убеждая его, что он уже большой.