Андрей Олех - Улица Свободы

Они вошли в прихожую, мать Игоря выглянула из своей комнаты, мгновенно оценила обстановку и, не обращая внимания на вежливое приветствие Лехи, закрыла дверь и щелкнула задвижкой. Толя, как был в шубе, попрыгал на кухню. Откуда сразу донесся запах самогона. Все встало на свои места. Расчет Веры-самогонщицы, как всегда, был прост и точен. Толя пропьет в кредит все выходные, а во вторник первого апреля у него будет пенсия, он придет ее отметить и вернет долги.

Леха сел на табурет ближе к огненной батарее. Игорь взял чашку из сервиза, гостю достался граненый стакан с бурым кругом застывшей заварки на дне.

– Принеси закусить, – распорядился Толя. Игорь достал из настенного шкафа банку с двумя солеными огурцами, лежавшими без рассола, и сел между отцом и Лехой. – Кончились зимние запасы, надо в деревню к деду ехать.

– Там и оставайся, – разливая водку себе и Лехе, буркнул Игорь.

– А че мне там делать?

– А че ты здесь делаешь?

– Да там нет ни хера!

– А здесь есть до хера.

Диалог между отцом и сыном кончился, и все выпили. Кусать сухой огурец Леха не стал, но занюхал. Толя, заметив благородный жест гостя, прикрыл глаза от одобрения или усталости.

– Вот вы себя фурагами называете, – по традиции открыл дискуссию отец. – А что это такое? Внешний вид один, кепки ваши клоунские, брюки зауженные, каблуки спиленные. Как модницы. Журнал «Крестьянка», раздел выкройки. Только девки сами шьют, а вам армяне шили. Вот в мое время были горчичники, их даже менты боялись, вот это были пацаны, могли за просто так заточку в живот загнать…

– Ты им был, что ли? – Игорь взял папиросу из Лехиной пачки на столе и, чиркнув спичкой, закурил. Отец пропустил неудобный вопрос мимо, сосредоточившись на переливании самогона из баночки в стакан.

– Я тебе расскажу, откуда у меня эта шуба, – обращаясь к миру, начал вечную историю Толя. Леха слышал ее тысячу раз, без вариаций, отточенную со временем до последней матерной фразы и паузы.

Леха смотрел, как густой дым уплывает в коридор и дальше в зал, и рассказ Толи закручивался матерными приговорками и прерывался на пятьдесят грамм в строго выверенных местах, для поддержания интереса.

– …Не знаю, о чем я там думал, только эта болванка у меня из рук вырвалась и прям на левую ногу. У меня аж в глазах померкло. Сначала ни боли, ничего. Глаза вниз опускаю, а ботинок весь перекорежило, чувствую, а там внутри все кровью наливается. Тут я и закричал благим матом. Мужики бледные меня в медпункт под руки, а там вчерашняя студентка, по блату взяли ее или как, она ботинок разрезать не может, а как увидела, что там внутри, чуть саму откачивать не пришлось. Вкатала мне укол какой-то обезболивающий, стали «Скорую» ждать. Я смотрю, мужики еще бледнее стали, курить ходят по очереди, а мне на ногу смотреть не дают. Я хлоп – и в обморок. В себя пришел уже в больнице имени, чтоб его, Семашко, туда живому человеку лучше не попадать. Ноги нет, так и не увидел, что там с ней случилось. Я потом спрашивал, говорят, в Москве оставили бы ногу, вылечили, а этим только б отрезать. Как сейчас помню, лежу я в коридоре, в палатах мест не было, смотрю на окно во всю стену, там осень, солнце светит, и думаю, как же я на завод теперь ходить буду? Потом понял, что не буду, и так мне хорошо стало, спокойно. Не вставать, не делать ничего. Если б не эта болванка долбаная, я б до сих пор за фрезой стоял. Дальше сами знаете – уволили по инвалидности, только в прежние времена дали бы что-нибудь получше синтетической шубы и пенсии в сорок пять рублей.

Рассказ звучал для Лехи как радиоточка в соседней комнате. Он разглядывал кухню, такую же маленькую, как и в его доме. Такую же бедную, но чем-то хуже. Не было видно женской руки, любившей чистоту, и вонь самогонки перебивала все уютные запахи кухни. Как пахнет в хлебнице, от вымытого стола, от горячей батареи, где должны сушиться полотенца, а не замерзшие Лехины ляжки. Лампочка у него на кухне светит ярче, а здесь тусклая сорокаваттка в черном патроне свисает на проводе, и краска возле раковины пошла пузырями.

Игорь, заметив задумчивость друга, перестал ему подливать, опустошая бутылку в одиночку, и голова его склонялась все ниже и ниже, только пальцы крепко вцепились в чашку. Леха очнулся, выпил из стакана теплой водки и, не подумав, куснул огурец.

– Пойду я, дядя Толь, меня мать ждет, – поднимаясь, сказал Леха.

– Ну, давай, Алексей, мать – святое, – опрокинув внеочередные пятьдесят грамм, дал добро хозяин. – Я тебе потом доскажу.