Сергей Васильев - Страна мучительных грез

Да, вот такой симптом вдруг оказался в природе моей души. И никто не знал, как его вылечить, чем помочь, я по-прежнему принимал горсти лекарств, добавили антидепрессантов и вообще лучших препаратов, но силы болезни совершенно не считались с попытками врачей. Давило временами так, как если бы опять же какой-то гад топил, и вот-вот близился конец жизни, но вот вздох – и снова тянет к самой настоящей смерти. Я не принадлежал самому себе и требовал у родителей, чтобы нашли мне подобных, ведь есть же такие люди с похожими на мои страдания муками, ведь как-то это должно исчезнуть, может, они знают. Потом вдруг становилось легче, но с одной стороны. Раздражение этого адского роя тревожных ощущений отходило, но на место ему пришли плоды его зловещего вмешательства в сознание, это состояние «без-мыслия». Ощущения ужасные: я не чувствовал того, что вообще мыслю, и способность рассуждать утратилась, казалось, настолько, что внутренняя пустота, которая все время резко ощущалась, будто звенела во всей моей натуре, приводя к панике. Я чувствовал себя совершенно пустым человеком, буквально идиотом. И мысль эта, как единственная в голове, гнобила меня своей неподложной правотой, не хуже прежних воображаемых душегубов, лишающих жизни. Пустота и сквернейшее настроение лишали меня способности чувствовать жизнь и хоть как-то, хоть в чем-то участвовать в ней своею душой, которой, надо сказать, я, судя по ощущениям, был начисто лишен. Помню, как мой горячо любимый друг Димон сопровождал меня в поездку к парапсихологу в Питер за помощью, и мои нескончаемые жалобы ему, надежному товарищу, тому, кто единственный прислушивался к моему реву без слез. А парапсихолог, надо сказать, на тот момент тоже успокоил, сказав, что все будет хорошо, но как он ошибался! Еще долгие месяцы я испытывал непередаваемые ощущения, пребывая в которых, кроме как о них самих, думать не можешь ни о чем.

Уже скоро я искал спасения у светил психиатрии Петербурга, мне очень хотелось освободиться от скверны, уничтожавшей мой внутренний мир. Но профессор вовсе не находил меня нуждающимся в помощи, как ни странно. Я принялся рассказывать ему о том, что не ощущаю своих мыслей, говорю и не чувствую того, что сказал, настроения и жизни в своих суждениях, на что он мне сказал: «Ну и что? Я тоже не чувствую. С чего вы взяли, что вам нужна наша помощь?» Если, мол, только дело в этом, то это ж пустяки, в общем. Я был в недоумении, принялся чуть ли не напрашиваться улечься в известный институт и все же сломил профессора. Но, надо сказать, с большой неохотой, даже с некоторым пренебрежением тот поглядывал в мою сторону во время обходов, я же этим мучился не в первую очередь, хотя это, без сомнения, сильно возмущало, и был совершенно околдован происходящим во мне смертельным для души угнетением. Но чтобы доказать врачу, что он держит меня здесь не зря, выступая перед собравшейся комиссией, рассказал обо всем, что со мной до этого приключилось, и тогда уже ко мне стали относиться с достаточным вниманием. Но дело в том, что недоверие специалиста появилось из-за того, что я очень неплохой артист и, находясь в жуткой депрессии, совершенно не внушал доверия светилу, который никак при всем своем опыте, а это был пожилой человек, не мог разглядеть во мне признаков депрессивного настроения, которое я обыгрывал, наоборот, бойким и живым поведением. Так в детстве мною автоматически скрывалась боль, которую невыгодно, а то и опасно было показать родителям. И теперь такой сумасшедший оптимизм, заложенный с малого возраста, сыграл со мной злую шутку, но, впрочем, не только со мной, и все же меня приняли, причем в самое строгое отделение.

В этой больнице было необычно спокойно, по сравнению с бурной жизнью той, где я переводил дух от маниакального состояния. Здесь все, за исключением редких случаев, были, по крайней мере внешне, спокойны и в основном спали, проводя время на койках и мирно блуждая в небольших коридорах этой клиники. Я же с большим рвением искал и ждал того умиротворения, которое, как мне казалось, должно случиться со мной и было раньше в моей душе, но не находил вовсе. Рассуждать было невозможно, собраться мыслями тоже, пустота и мука, которую она собой являла, сопровождали меня в каждую минуту жизни, и что бы я ни делал, было очень скверно. Пытаясь представить себе собеседников, как-то изучить их, я начал мысленно создавать их психологические портреты в себе, но дело кончалось тем, что собрав представление о товарищах, я видел его пустым и бессмысленным, так как, кроме собственно визуального представления, я все же не мог пойти дальше, и эти встревоженные лица, собравшись в моем воображении, давили меня раздражением и тревогой лишь одной, показывая мне всю тщетность усилий моего анализа. И как бы я ни напрягал всей волей силы свои, раздражение и страшная подавленность лишь росли, не давая мне чувствовать хоть какое-то удовлетворение от жизни и общения. Хотя и были моменты, когда тепло собеседников все же скользило в разговорах, давая надежду на возможность вырваться из лап этого кошмара. Ведь я чувствовал, что именно взаимодействие с людьми должно привести меня к здоровью и помочь покинуть эти симптомы, представление о которых в полной мере вряд ли может появиться у тех, кто не был подвержен психическому расстройству. Эта мука совершенно непохожа ни на что уже хотя бы тем, что практически беспрерывна и мучает изощренно, не давая передышки не имеющему возможности выхода из нее, ослепшему в своих психических действиях, находящемуся в крайнем дискомфорте человеку.