Алексей Ивин - Феноменальные рассказы

Ближе к ночи в его комнату постучала и вошла Величка.

– Ой, слушай, я совсем забыл… – спохватился Живов, собираясь выдергивать штепсель из розетки и отдавать проигрыватель.

– Да ладно тебе, Георгий, слушай на здоровье. Я еще принесла пластинки, Чайковский и Дебюсси. Ты Дебюсси никогда не слышал?

– Нет. По-моему, это что-то изысканное, французское? Amoureux, entre nous soit dit? – пошутил Живов.

Величка засмеялась: юмор замечания заключался в том, что на курсе во французской группе были лишь они двое, Георгий и Величка, и преподавательница, чтобы не тратить на них двоих драгоценные часы, как-то раз – тоже в шутку – предложила им ежедневно с четверть часа общаться по-французски между собой («Я вас с занятий буду отпускать, а в конце года поставлю зачет, ça va?» – спросила она).

У Велички Стояновой была очень нестандартная внешность. Она была плотная, толстенькая, прямо как надувная кукла, с широкими бедрами и странной поступью груженого слона, если смотреть из джунглей; внешне она чем-то напоминала те первобытные фигурки рожениц, в которых подчеркивается только зад и узкие плечики с неразвитой грудью. У нее было широкое лицо, но глаза, нос и губы мелкие, и это тоже производило странное впечатление: на лице оставалось много свободного места, а лоб, широкий, чистый, с зачесанными назад пепельными густыми волосами, своей шириной и основательностью походил на бычий: у молодых бычков меж рогов от плоского носа и широко расставленных глаз тоже впечатление мощи, упрямства и чистоты (так и хочется погладить). Голова была, пожалуй, даже великовата, если бы не роскошные – свои – пепельного цвета волосы, которые она часто укладывала на затылке. Когда она разговаривала или смеялась, на щеках появлялись очаровательные ямочки. Всей своей неуклюжей грацией она напоминала жницу с картины Венецианова (то есть старорусскую) или молодую корову, которую так и хочется хлестнуть прутом, чтобы она поторапливалась. Она была спокойнее, вальяжнее, чем Таня, и очень молода: всего шестнадцати лет. Георгий часто испытывал к ней товарищеские чувства, хотя и не мог преодолеть некий барьер.

– Кофе? – спросил он.

– А не поздно?

– А это не ваш. Я знаю, вы пьете молотый и завариваете, а это растворимый.

– Да? Где достал?

– Это Андрей. Он дежурит в одном коммерческом магазине, в котором продают всякий страшный дефицит. Садись, я поставлю чайник.

– Папа говорил, когда я уезжала, что в России сейчас голодно, но я не думала, что в такой степени. Ведь ничего же нет.

– Ничего, хоть шаром покати. А у нас есть ещё груши и даже мясной суп.

– Как ты сказал? Повтори выражение…

– Хоть шаром покати. Это говорят, когда пустые полки. Гладкая поверхность, понимаешь? – хорошо катится шар.

– А-а. А Андрей где?

– Уехал к родственникам. У него в Ленинграде родственник, важный человек, по-моему, директор треста.

– И не приедет?

– Ну, ты же видишь: последняя электричка уже пришла, а его нет.

И в эту минуту в дверь постучали, и вошел Василий Шнырев.

Студенческие общежития известны тем, что жизнь, особенно интимная (дружеская и любовная), в них после полуночи только начинается. Гостевания и неожиданные визиты возможны в самый поздний час и даже если один из товарищей уже спит. Поводы могут быть разными, но всегда неотложны.

– А я зашел к Андрею, – загнусил Василий Шнырев прямо от дверей. – Ой, и Величка здесь! Как поживаешь?

Муть из сердца у Георгия Живова с появлением Велички ушла, но в голове осталась; он стоял рядом с ней и держал ее за руку, но если вы думаете, что он осознавал это, то заблуждаетесь: он это сделал безотчетно. И хотя Шнырев видел, что они стоят рука об руку, ни Живов не испытывал раздражения на поздний визит Шнырева, ни Шнырев не собирался уходить, узнав, что Андрея нет и не будет. Это была некая комбинация, сочетание фигур, позиция в транс-мобилизации третьего этажа студенческого общежития в Петергофе под Ленинградом, частный консенсус и ночное рандеву. Не надо забывать, что верхний свет так и не был включен, полыхала лишь настольная лампа с красным абажуром, создавая интим, и на письменном столе стоял распахнутый проигрыватель. Притронувшись к Величке и как бы ее обаяв, Георгий Живов тут же вышел с чайником на кухню, потому что в комнате вскипятить его было не на чем: чайник был обычный, эмалированный. И Шнырев с Величкой остались временно одни.

Этот Шнырев был тот еще тип: маленький, сутуленький, уже немного плешивый, с тихими, робкими и заискивающими манерами и при этом большой резонер. Не было случая, чтобы он заговорил об абстракциях и туманностях, зато вот о том же чайнике, какие они бывают конструктивно, что делать, если отскочила эмаль, как удалить накипь, замотать теплоизоляцию и всякое такое, – об этом он мог толковать часами ровным голосом ханжи – богомольца. И сейчас он наверняка толковал Величке, какие у Андрея есть замечательные спортивные штаны на молнии и с пуговицами. Из-за этой его приставучести никогда нельзя было понять, куда он клонит и чего хочет: Шнырев увязал в деталях, производя иногда впечатление больного человека.