Мадина Рахимбаева - Баритон с жемчужной серёжкой в кармане

Чего можно ждать от утра?

В первый месяц ещё надеялся, что проснётся, а боль прошла, и можно будет сказать матери «доброе утро!». Талгат представлял, как она обрадуется, как они вместе с отцом и братом устроят праздничный ужин и уже через неделю будут об этом вспоминать как о плохом сне. Но наступал новый день, а всё оставалось по-прежнему. И даже стало хуже, когда он внезапно понял, что рядом никого не осталось. После первых звонков и сообщений пропали те, кого он считал друзьями и приятелями. Наверное, просто не было больше общих тем и интересов.

Возвращаться в консерваторию смысла не было, но Талгат упорно продолжал ходить каждый день на лекции и теоретические семинары. В коридорах на него оглядывались. Новеньким и тем немногим, кто ещё не знал эту занимательную историю, его показывали. Спасибо, что только взглядом, а не пальцем. Что это было? Сочувствие? Злорадство? Любопытство? А может они знали, что от этого нельзя зарекаться никому? Что такое может случиться с каждым, и потому избегали его как чумного, чтобы пылинка несчастья не попала с него на них?

Талгат бы предпочёл равнодушие. Чтобы просто не замечали. Знали, что бесполезно ждать устного ответа, но не делали бы из этого достопримечательность: «Вот это у нас бюст первого ректора, а вот, посмотрите направо, – немой баритон. Да, с грамотой. На вокальном учится. Немой. Представляешь?». Хотелось кинуть им в лицо стопку тетрадей с лекциями и уйти. Но Талгат продолжал ходить, иногда до боли стискивая зубы и кулаки, словно удерживая себя.

А так хотелось разлететься на тысячу пушинок или бабочек и просто исчезнуть. Так «Ппух!» и всё. И нет голода, терзаемой дикобразами гортани, взглядов окружающих, жалости родных.

Как же часто хотелось выпить какого-нибудь эликсира, чтобы забыть обо всём! Или выкурить. Или вколоть. Чтобы хоть на мгновение перенестись в другую реальность, где нет этого всего. Совсем немного. Стакан. Чего-нибудь.

В такие моменты Талгат снова стискивал зубы, кулаки и шёл на лекции. Или домой. А там снова детское пюре, ложечка и наступала ночь. После которой так не хотелось нового дня. Не хотелось просыпаться. Остаться в этом забытьи. Навсегда. Просто не быть. Или если уж быть, так с голосом.

– Никаких прогнозов не могу дать. Может, вообще не будет говорить.

Красивая доктор с уставшими глазами сказала это просто, обыденно. В её мире голос был нужен для того, чтобы попросить соль. А это ведь можно было сделать и жестом.

– И никакой надежды?

Это уже мама. Она будто просила кусок хлеба своему умирающему малышу у этой безразличной женщины с тележкой батонов.

– Ну, конечно же надежда есть всегда. Время – вот главный целитель. Анатомически всё на месте. Связки были немного повреждены, но уже в норме. Так что время и надежда.

Она своей щедрой рукой отломила поджаристую, ещё пахнущую печью горбушечку.

– Но и вы поймите меня. Я не могу категорически заявить, что голос вернётся. Тем более ещё и срок назначить. Вы же первые потом придёте и будете с меня требовать. Ещё и петь захотите. А я не всесильна. Лучше поискать занятие… ну, знаете… для рук что-нибудь.

Горбушечка надежды только успела раздразнить ноздри и вызвать отделение желудочного сока. Теперь, когда она её сунула обратно в свою тележку, стало гораздо хуже.

Талгата будто в кабинете и не было. Да, он сидел на стуле возле стола врача, но выполнял лишь роль вазы. Треснутой, но только вазы. О нём говорили, как о вещи. Поломанной. Которую, похоже, проще выкинуть, чем починить.

А что дальше? Снова пюре с ложечки, ночью плакать, а утром, после мучительной каши, снова косые взгляды сокурсников?

После ужина Талгат размашисто написал в ставшем дежурным для передачи сообщений родным блокноте с отрывными листами на пружинке, что пойдёт прогуляться перед сном.

Из этого замкнутого круга отчаянья без всякой надежды на спасение надо как-то выбираться.

Хотелось уйти в горы и пробежаться там, раскинув руки в стороны. Но ночью, тем более весной, когда земля ещё набухшая от талых вод, а редкие травинки слишком хилые, чтобы под крепким сапогом удержаться корнями на месте, не стоило куда-то идти.

Компромиссом показалось подняться на плотину через речку Есентай чуть выше проспекта Аль-Фараби. Если отвернуться от города, то можно даже забыть о том, что он за спиной. О том, что рядом довольно плотно живут люди, напоминала едва видная с этого уровня подсветка на крыше самого высокого в округе здания ректората университета на улице Тимирязева. Единственное, слева был пятиэтажный дом, но там, видимо, уже готовились ко сну, а справа где-то за яблоневыми садами на холме что-то строили. Однако это было далеко.