Ирина Атнаева - Календарь с картинками. Повесть о русской Америке

Концерт с бабкой продолжался довольно долго. Люди в отстойнике, узнав, в чем дело, готовы были ринуться на помощь таможенникам и растерзать бедную «мученицу». В конце концов кому-то из таможенников удалось выдавить упрямую старуху вместе с щенком в зал ожидания и заявить ей, что самолет летит без нее. После этого бравая бабка мгновенно перестала рыдать, передала бедного скулящего щенка кому-то из провожающих, и, как ни в чем не бывало, прошла в отстойник. Все смотрели на нее с любопытством и злобой, но ей, похоже, дела не было до других, она стояла с уверенным и независимым видом и смотрела поверх всех.

Наконец-то их повезли к самолету. Но, похоже, кому-то нужно было, чтобы Анна надолго запомнила момент прощания с родной страной. (Может, для того, чтобы у нее не оставалось никаких радужных иллюзий). Когда пассажиров стали запускать в самолет, Анну с маленькой Соней провели в самый первый ряд – там, где места для пассажиров с детьми. Не успела Анна перевести дух (слава Богу, уже в самолете) и усадить Соню к окошку, как к ужасу своему увидела, что скандальная бабка занимает сидение рядом с ней. Она чуть не расплакалась, нервы ее были на пределе: ей предстояло опять смириться с обстоятельствами и покорно терпеть рядом с собой эту старую склочницу весь полет.

И как она оказалась права. Бабка, представившись Идой Борисовной, попортила ей крови, пусть и косвенно. И не только ей одной. Бедные – бедные стюардессы, кто привык на таких рейсах слегка надменно относиться к соотечественникам – они забегали перед вредной бабкой, с трудом скрывая злость и раздражение.

Как самой Анне не было неприятно сидеть рядом с самодуркой, чем-то похожей на жабу из детской книжки, но порой было занятно смотреть, как та ловко вертит экипажем. Ну, вылитая щедринская барыня со своими дворовыми. Нажимает кнопку над головой, подбегает стюардесса с дежурной улыбкой, и начинается: «Вы знаете, милая, тут дует непереносимо, сделайте что-нибудь, ну дайте хотя бы одеяло», через несколько минут: «Заберите одеяло, стало очень жарко и душно»; потом: «Принесите мне, пожалуйста, минералки», следующее: «Я просила минералки, а вы мне принесли воду, принесите минералки», «Нет, эта сладкая, я хочу простую, без сахара», «Мне что-то опять холодно, принесите одеяло», – и так бесконечно, с перерывами на сон. В это время весь самолет старался не шуметь, чтобы не побеспокоить драгоценный сон Иды Борисовны.

Впрочем, иногда той, похоже, самой надоедало мучить бедных стюардесс, и она вполне дружелюбно заводила беседу с Анной – расспрашивала ее, но больше рассказывала о себе, о сыне, к которому она летела, о его успехах в новой стране, о его семье и т. д. В такие минуты Анна понимала, что бабка психически нормальный, довольно умный человек, а с персоналом Аэрофлота она просто «дурит» – то ли в отместку, что ей не дали провезти щенка, то ли просто от скуки – тринадцать часов довольно долгий перелет, особенно для эконом класса.

За всем этим бесконечным спектаклем Анна так и не смогла подготовить себя к встрече с Америкой и с Андреем. Раньше ей казалось, что за долгие неспешные часы в самолете она наконец-то успокоится и обдумает те важные думы, которые за суетой и тревогой предотъездных дней она гнала от себя, – думы на тему «прощание с родиной» и «здравствуй, новая жизнь». Она сознательно откладывала их на полет, чтобы уже ничто ее не отвлекало – ей хотелось не спеша привести в порядок, подвести фундамент под жизненно важный поступок – переезд в другую страну. Имеют ли они с Андреем право решать судьбу маленькой дочери: лишить ее бабушек и дедушек, родного языка, привычного менталитета и культуры. О будущем она не думала – ей казалось, что там, в Америке, все сразу будет чудесно, иначе и быть не могло. Ведь главная трудность – добраться до страны, и она преуспела в главном – через несколько часов они приземлятся в Калифорнии.

Но из-за скандальной соседки глубоких мыслей не получилось, все скомкалось и сложилось впечатление, что они просто долго сидят в самолете, летящем неважно куда. Единственное чудесное, что осталось в памяти – это ощущение сюрреализма, когда долгое время в иллюминаторах с одной стороны самолета было по дневному светло, а в окошках напротив наступила глубокая ночь.

В перерывах, когда Ида Борисовна наконец-то засыпала, оживала Соня, она начинала задавать Анне многочисленные вопросы: о тетях – стюардессах, об Америке, о папе – она соскучилась по нему и, похоже, сильно волновалась, так, что ни на минуту не заснула. Бабка ее с самого начала сильно испугала, поэтому она со строгим видом смотрела в окошко, хотя там ничего, кроме белесой туманности, не было видно, и поворачивалась к Анне в полоборота, стараясь не смотреть на злую некрасивую старуху.