Юрий Студеникин: ЯблоPad. Сборник рассказов

Уложила спиной на ковер, оседлала и, фигурально выражаясь, пришпорила. Да! Я к своим двадцати четырем годам немало накувыркаться успел. Но такого конкура еще не видел. Ни до, ни после. Класс! В четвертый раз вместе в космос вылетали. Уже и я о соседях не думал, глотку не жалел. Даром, что стены в метр – сталинская кладка. А сам лежу, отдыхаю и тихо охуеваю. Это ж надо! Четыре палки кинул! Такого со мной еще не было. Да и не вечер еще. А она, как мысли мои прочла:

– Ты охуительный… автомат… молотобоец… кобель. Никогда не верила, что такое возможно.

– Да и я тоже, – отвечаю, а у самого уже, от этого ее «кобеля» как-то настроение совсем подвяло. Кисло мне разом как-то стало. От эпитетов ее, от разговоров про мужа, про жизнь. Хули ж ты плачешься – злюсь, – чего с жиру бесишься? На всем готовом живешь, мужик в жарких странах ради тебя потеет, зарабатывает, все зубы, небось, от напряжения поменял, а ты тут с ебарем лежишь-милуешься и намеки ему разные делаешь. И от мыслей этих трусы уже натягивать стал. Она увидела эти мои скорые сборы, удивилась.

А у меня принцип был: отъебал – домой! Хоть ночь, хоть не ночь – на хазу. А то я этот народец знаю, быстро привыкают. А еще такие есть, думают: переспал – женись! Умора! «Потерпи чуток, говорит, сейчас пельменей наварю, а пока фильм позырь.» Я удивился, какой еще фильм, спрашиваю? «Греческую смоковницу», – отвечает. Тут со мной раздвоение – уйти-остаться?! Слышал я про кино это, говорили – порно крутое. А видаки в те времена только у барыг были да у шишек, что за бугром отоваривались. А простой люд, вроде меня, программой «Взгляд» удовлетворял растущую потребность все знать.

А после часу ночи – адью! Баиньки. Сетка вещания! И под долгое и нудное пи-и-и весь рабочий класс, все трудовое крестьянство и блядская интеллигентная прослойка обязаны кемарить до фабричного гудка.

А я уже и штаны натянул, и кумекаю, что ну их в жопу, пельмени эти – не голодаю! Да и план по палкам перевыполнил. Но на «Смоковницу» взглянуть жуть, как хочется. Я ж ни одного толкового порно не видел еще. Остался. Сел. Она видак включила, тарелку поставила. Я смотрю, пельмени трескаю (вкусные, суки – видать, и впрямь проголодался). А параллельно, пока на экране сюжет развивается, Таис мне по ушам ездит, что я весь такой из себя супермен, весь такой ва-а-аще, и что земля таких раз в сто лет родит. Да-а, прихожу к выводу, девка от счастья совсем с катушек съехала, ласты надо конкретно клеить. И как раз тарелку от пельменей освободил, но только зад от стула приподнял, как на экране самые выкрутасы начались. Это сейчас, когда всего понасмотрелись, да по самое небалуй дастистфантастишами сыты, нас не удивить ничем, а тогда любая возня на экране за крутейшую порнуху сходила. Вот я слюни-то и пораспустил. Шелудивый мой, казалось, спекшийся, и никакими Гарнье с твердой фиксацией его упругим и шелковистым не сделать, вдруг начал интерес проявлять. К экрану потянулся. Но вяло как-то, мол, мы в киноутехи не верим – не надо, нам живое да горячее подавай. А Таиска моя, видать по всему, баба ушлая, с подходцем. Я глазом моргнуть не успел, а она уже мне на колени пристроилась, за шею обняла, в щеки-шею зацеловывает, ухо языком греет, волосы до мурашей рыхлит. Мою руку взяла, себе на грудь положила. А груди у нее – даром, что двоих вскормила: два шара, две спелых «колхозницы» и соски, как узбекская черешня, ну, может слегка и подувядшая. Но вот от этого, двойного, так сказать, удара по моему неокрепшему еще, несложившемуся до конца сексуальному сознанию, от благодати такой я оплывать, таять стал. А червяк мой худосочный наоборот, живой человеческий интерес проявил к происходящему. Повелся. Ну, и тут же наказан был. Таис, как прочуяла росток, тут же его – хвать и между бедер затолкала. И сначала небыстро, неспеша, вразгончик, принялась мой карандаш обтачивать. Но от предыдущих порывов души он уже не тот; чувствительность от стахановского забоя утратил и в некоторых местах поистесался до едва терпимой боли. Но я ж пацан: зубы стиснул и в экран вперился. Примерно с полчаса прошло, фильм уже к концу идет, а Марина все на мне скачет, все продолжения банкета требует. Ладно, решаю, не прерывать же полет, будет тебе банкет: сгреб свободной рукой продукты со стола, и положил на него мою Таис. Только волосы попросил распустить. Она послушно резинку с хвоста стянула и – о, чудо! Я аж остолбенел. Такой-то я ее ни разу не видел. Стою, смотрю на веер волос рассыпных, на виньетки кудрей, вдыхаю аромат неземной, что от копны этой чистой на меня прет, и такой на меня праздничный дух находит, такое понимание того, что вот лежит предо мной моя Афинская Таис, простая русская Мечта, голая, мужем брошенная, а я – не я вовсе, а некий землепашец, конкистадор, что непременно должен освоить, пропахать это изголодавшееся от нехватки крепкого плуга поле. И вогнал я свой дух, Вадь. И пропитал семенем почву и… рухнул.