Ольга Виноградова - Жизнь как полная луна. Маленькие истории о современном Китае

– Хочешь, зайдем сюда? Или вот. Здесь чай. А тут картины. Джимми обнимает меня на ходу, я подаюсь чуть вперед – и мы сталкиваемся лбами со встречным ротозеем. Искры из глаз. – Осторожнее надо, – хихикает Джимми.

Обедаем мы в очень странном месте. Время для китайцев не обеденное – два часа дня, – поэтому мы сидим одни посреди пустого зала. Точнее не одни – в углу громко и непринужденно едят работники. На стол приплывает длинная рыба, разрезанная на половинки вдоль. Мы её пробуем. Много мелких костей.

Джимми очень обстоятельно и понятно – он, я думаю, действительно хороший учитель, не то что я – объясняет мне, почему у речной рыбы мелкие кости, а у морской крупные. По образованию он океанолог. И мне нравится, когда Джимми ест – совсем другой человек.

После обеда Джимми по-прежнему очень учтив, он заталкивает меня под локоток в крошечную кофейню в английском стиле, с тедди-мишками и моделями двухэтажных автобусов. Чашка кофе здесь стоит как шелковое платье.

– Ты тратишь на меня слишком много, Джимми! – говорю я.

– Да ладно, – улыбается Джимми. – Разве ты умеешь делать с деньгами что-нибудь ещё?

В Китае почти нет кофе, он не продается в магазинах. Кофейня – это роскошь. С чашкой кофе и Джимми я чувствую себя так расслабленно.

– Да, но ты меня совсем не знаешь, – заявляет Джимми, опять деловитый и наступающий. Притом что я, как мне кажется, ничего не говорю. – В юности, когда мне было двадцать, я был жиголо. Ты знаешь, кто такой жиголо?

Ну, это что-то такое из кино. Полуночный ковбой… И Траволта где-то. И какие-то смазливые итальянцы. – Не расстраивай меня, Джимми.

– Вот. И я был жиголо. Да. И я спал с пожилыми женщинами за деньги. Я делал это. И по большей части они были замужними – уж я не знаю, почему. Они делали со мной то, чего не могли делать со своими мужьями.

– Фу, Джимми…

– Подожди. Я был настоящим жиголо. У меня был наставник, я называл его мастер . И мастер привел меня в один бар и объяснил что к чему… В общем, ты садишься всегда по возможности за один и тот же столик и ничего не заказываешь. Потенциальный выбор конечно должен быть, бар не пустой. И ты ждешь. И тебе через некоторое время приносят пиво, ты его до половины выпиваешь, а потом спрашиваешь бармена: кто прислал? Он отвечает: такая-то дама. Ты не оглядываешься, чтобы никто ничего не знал. А спрашиваешь: молодая? Он говорит: лет тридцать пять, красивая. Ну нет. Тридцать пять, да ещё красивая – придется платить самому. Пиво я не допиваю и сижу дальше. И вот опять. Сколько лет? Ну, например, пятьдесят пять… Ну, это уж точно хорошо, в этом возрасте у них есть деньги. У неё есть деньги, нет счастья, и она…

– …делает с тобой то, что не может делать со своим мужем, я помню.

И я представляю себе, как он обихаживал этих богатых теток – и это не про моего Джимми. Это похоже теперь даже не просто на кино, а на черно-белое, немое, с субтитрами.

– Ну, если она не нравилась мне, то я не шел с ней. Остальное – это технические детали, тебе не интересно.

– А они влюблялись в тебя, Джимми, эти тётки?

– Кто их знает. – Джимми не улыбается, говорит тихо. – Я не знаю. Спрос был. А однажды… – он засмеялся, скосив глаза. – Однажды я сам увлекся. Что она выделывала, она лишала меня рассудка. Она была женой высокопоставленного чиновника. Чуть ли не министра. И я… потом осознал, что, конечно – профессионалкой. Гораздо более крутой профессионалкой, чем я, ха-ха.

…И мы уже, оказывается, едем на какой-то ржавой колымаге. Велорикша, старый и полуживой, с гноящимися глазами везет нас – как это случилось, что мы его выбрали? Мы объезжаем центр, рынок. Джимми прижимается ко мне, я кладу ему на плечо голову. Он вздыхает так горько-горько, как только иногда маленькие дети. А потом он улыбается, и я чувствую сквозь прикрытые веки его улыбку – все ту же, чарующую и открытую, что на фотографиях, где ему двадцать. Выключи улыбку, Джимми, перестань, она напоминает мне про того, двадцатилетнего жиголо.

И мы все едем и едем на старом ржавом рыдване, бесконечно, и все более странными, острыми и вонючими становятся запахи, и мы еле протискиваемся между какими-то, тоже пахучими мешками, и женщины заворачивают в листья рис, и крошечный ребенок в розовом, с прорезанной на штанах дырой, сидит прямо этой дырой посреди дороги. И Джимми сжимает моё колено, а у меня начинают капать слезы. От счастья? От страха? От тоски? Мы вылезаем на каком-то мостике и пытаемся заставить нашего возницу сфотографировать нас. Руки у него трясутся, голова тоже, он никак не может ничего сообразить, и мы боимся, как бы он не уронил айфон в воду с моста. На фото мы получаемся без голов. Едем дальше. Печаль заливает меня, что-то чувствует и Джимми. Куда ты везёшь нас, старый рыдван?