Валерий Роньшин - Осенний карнавал смерти – 2

– Да-а… – тянет Егор.

– Вот тебе и «да», – говорит Варя. – Ребёночек во мне по сей день мается.

– Как это мается? – удивляется Сладкосолев. – Ты ж чёрт-те когда померла.

– Я-то померла, а ребёночек мается.

– И… что? – Егор никак не поймёт, куда Варя клонит.

– Вытащить его нужно, – отвечает Варя. – Тем более, что сыночек это твой.

Егор хоть и трусил отчаянно, но мужское самолюбие в нём так и взыграло! так и взыграло!..

– Насчёт того, чей это сыночек, бабушка надвое сказала! Я ж тогда на целине был. В Казахстане. Забыла что ль?!

Ничего Варя на это не ответила. Только лицо у неё зелёное стало, как неведомая планета за окном. И две слезинки из глаз выкатились. И обе – кровавые .

Тут Егор Сладкосолев и проснулся.

Проснулся, а в окошко солнце светит. Наше родное, земное солнышко… Птицы – фьюти-фьюти-фью… – заливаются; петухи – ку-ка-ре-ку-у-у… – перекликаются. Благодать!.. Вскочил Егор с лавки, схватил свою куртку и – бе-жать из заброшенного дома.

Бежит вдоль плетней и заборов, а самого́ любопытство разбирает. Что ж это за дом, где сны такие снятся? Дай-ка, думает, спрошу.

Русские женщины, как известно, своей красотой по всему миру славятся, премии всякие за это самое получают, но в Лбово почему-то одна баба была страше́ннее другой. Ну буквально глаз не в кого окунуть. Та-акое на роже наворочено, не приведи Господь. Всё ж таки нашёл Егор женщину более-менее поприятственнее и приступил с расспросами:

– Слышь, тётка, а что это за изба?

– Которая?

– Да вон там, у кладбища.

Баба тотчас перекрестилась и лицом похмурела.

– Поганое место, – говорит. – Ведьма там одна жила, лет пять как помёрла. Ох, стерва была, ох, сте-ерва. Чё тока не вытворяла, поганка! На мою корову Зорьку порчу навела; та вместо молока кровью дои́ться стала. Правда, помногу крови даёт, ведра по три за одну дойку. Ну дак это ж не молоко, много не выпьешь.

– А не знаешь ли, – интересуется Сладкосолев, – был ли у неё чёрный кот?

– Как не быть, был котяра, – тётка сказывает. – Ох, страше-енный чёрт. С подпалинами тута и тута, – показала пальцем на свою голову. – Видать, когда ядовитые зелья заваривала, плеснула на него ненароком.

Покивал Егор на тёткин рассказ да на остановку припустил. Сел в автобус и поехал… А вскорости и Хлевное за грязными автобусными стёклами показалось, с милым сердцу родным домом и столь же милой и родной Нюрой, второй Егоровой женой. Ласковой, говорливой, работящей… Зарылся Егор лицом в две её необъятные груди, мягкие, как пуховые подушки, да и позабыл про странный сон, в котором ему первая жена Варя ребёночка у себя из живота вытащить наказывала.

А потом пришёл студёный месяц декабрь, а вскорости и Рождество, а следом и Сретение (когда зима с летом встречаются), и пошло-поехало… ночь на убыль, день на прибыль. Пасха наступила – Светлое Воскресение Христово; Святая Троица – весёлый месяц май. А затем снова лето красное приспело.

И вот как-то раз, под Петров пост, мужик какой-то в постояльцы к Сладкосолеву просится. И деньги хорошие сулит. С виду мужчина серьёзный, городской, в очках; обещает не беспокоить, так как не отдыхать приехал в Хлевное, а – наоборот – поработать в деревенской тиши. И называет себя как-то чудно́, не по-нашему: господин Шульц.

Короче, столковались на всё лето.

И как обещал постоялец, так и поступил: целыми днями не видно его и не слышно. Даже на речку Кашинку, что в двух шагах от деревни, и то не сходит. Си-идит себе сиднем в пристроечке, которую ему Сладкосолев выделил. Нюра, по уговору, каждое утро кринку молочка и миску сметанки под дверь ставит. Иной раз и это нетронутым остаётся.

Выйдет Егор во двор спозаранку – горит свет у постояльца; выйдет за полночь – опять оконце светится.

А за Сладкосолевым грех такой водился: любопытный был он очень. И до того интригует Егора таинственное поведение господина Шульца – ну прямо сил никаких нет. Сон потерял, аппетит… Наконец не выдержал Сладкосолев, открыл решительно дверь в пристройку и, столь же решительно, вошёл. А постоялец даже головы не повернул, над столом склоняясь, пишет что-то.

– Простите великодушно, – говорит Егор, уже не столь решительно. – Не подумайте чего. Но чем это вы тут занимаетесь? Ежели, конечно, не секрет.

Господин Шульц от стола повернулся, очки снял, платочком стёкла протёр. Лицо без очков ещё умнее, чем в очках. Да и вообще он мужчина видный. Вот только… подпалины на голове его наружность портят.