Алексей Кононов - Россыпи монпансье

Но вот уже третьи выходные подряд Максимка проверял свой «секрет», зарытый под тем же кустом жасмина, усеянного белыми цветами, под которым собаки зарыли свои косточки. На этот раз он положил в «секрет» все самое дорогое, что у него было: украденную у сестры бусинку черного цвета, несколько старых фантиков от конфет, два кусочка стекла от зеленой бутылки и четыре «витаминки-драже», с полностью слизанной сладковатой оболочкой. Сначала витаминок было гораздо больше, но, облизывая желтую оболочку, он нечаянно их проглотил. И самое главное, на этот раз он пожертвовал бесценной, по его понятиям, вещью – стрелянной латунной гильзой от охотничьего патрона.

Аккуратно смахнув со стекла ссохшуюся землю, Максим вскрыл тайничок, проверил содержимое. Изменений не произошло. Тяжело вздохнув и уложив все обратно, шепча про себя что-то непонятное, он вновь присыпал стекло. Нет, он не потерял веры в чудо. Оно непременно должно случится, надо только набраться терпения.

От куста он направился к скамейке, вкопанной у кирпичной стены. Отполированная временем скамейка была настолько стара, что рисунок доски напоминал морщины на бабушкином лице. Усевшись на нее, Максимка стал смотреть сквозь открытую калитку на улицу. Там каждый спешил сам по себе, погруженный в собственные мысли, и никто из них даже не подозревал, что всего в нескольких шагах могут храниться несметные сокровища. От этой мысли у Максимки сводило дыхание.

Жаль, конечно, что на этот раз с секретом опять ничего не вышло. Ведь самому ему не нужны были несметные богатства. Для осуществления самой заветной Максимкиной мечты, самого большого его секрета, хватило бы и малой части. Что это за мечта, спросите вы? Не знаю, он никогда мне об этом не говорил. Ведь если рассказать кому-либо, то секрет перестает быть тайной. А без тайны жить неинтересно.

Говорят, что еще несколько лет Максимка большую часть свободного времени проводил на все той же старой деревянной скамейке. Болтая ногами и глядя вдаль прищурившимися от вечернего солнца глазами, он с кем-то спорил или что-то увлеченно рассказывал неведомому собеседнику.

Санька жил на русском кладбище в небольшом узбекском городке с удивительно красивым именем Фергана. Жил с самого рождения. Как это случилось – история длинная и запутанная, как, впрочем, и вся история когда-то огромной и единой страны. Известно лишь, что давным-давно, его бабушка и дедушка, исколесив по призыву советской власти весь Туркестан, остановились в конце этого пути в маленькой сторожке рядом с кладбищем.

Со временем кладбище расширялось, оставляя на завоеванной территории холмики с крестами и памятниками – следы борьбы не на жизнь, а на смерть. И вот уже дом с прилегающей территорией оказался в полном окружении. Казалось, что смерть в этой битве побеждает. Но жизнь стояла на своем: в доме ссорились и мирились, грустили и смеялись, рождались дети, внуки. Да и рядом с домом звучала не только траурная музыка, но и бесконечные пересуды, ссоры, ругань и смех.

Каждое утро к воротам городского кладбища как на работу приходили несколько женщин. Летом столбик термометра зашкаливал за отметкой в сорок градусов в тени. И солнце, словно великий судья, подводило итог человеческого бытия, безжалостно высасывая соки из цветов и неокрепших деревцев, посаженных рядом с надгробиями, превращая их высушенные мумии. По состоянию растений на могилах можно было судить о пройденном пути их постояльцев: чем ярче была жизнь человека и крепче память о нем, тем ярче и свежее цветы; выгоревшая трава и выцветшие бумажные венки были уделом скудных и одиноких душ. Но память требует постоянного материального подтверждения в виде живительной влаги. Поэтому родственники усопших часто договаривались с женщинами об уходе за могилками. За три рубля в месяц последние поливали цветы и деревья, таская воду ведрами из речушки, протекавшей недалеко от церкви, своим стремительным течением разделяющей кладбище на две половины. Их так и называли – поливальщицы.

Антониха была в этой команде на правах предводителя. Вообще-то, звали ее Людмилой Антоновной, но в обращении все называли ее уважительно и подобострастно Антоновной, а за глаза – просто Антонихой. Ее злого языка откровенно побаивались. Глуховатая, с голосом, больше похожим на оглушительный скрежет проржавевших металлических дверей, она задавала не только тему, но и тональность обсуждения объекта. Любимое ее выражение «чистое дело» означало, что ее мнение окончательное, всеобщему обсуждению не подлежит, и должно быть принято всеми на веру. За ней всегда оставалось последнее слово.