Одним из основных животных инстинктов, не поддающихся ни здоровому, ни психически-отклоненному вразумительному объяснению, у трудящегося в меру своей неискушённой мышечно-умственной деятельности на благо неизбежной эволюции местного значения вида является частая смена обычного скотского потребительского настроения безудержным мифотворчеством. Приглядят, бывало, зоркие и чуткие индивиды над лесом подходящее Солнце и давай к нему рваться, кто быстрее, или кто хитрее. А к концу дневной временной дистанции, не приведи Случай, Луну кто заметит. Так тут и совсем картина весёлая до крови растанцуется, всем сразу навстречу ночному светилу позарез нужно делается. Ну, а созвездий всяких на небе поначёркано достаточно, чтобы смена направлений движения за явным призраком не наскучила.
В такой безуспешной и тревожной погоне проходит не день не два, не месяц, а неопределённое неограниченное время, которое можно назвать, да хоть и сезоном, к примеру. Сезон, там, Луны! Сезон Большой Медведицы! Десять Золотых Сезонов Плутона! Уже и лес поменялся, и норы новые, и подножный корм не поддаётся описанию, а всё мечутся – то к Солнцу, то от него, но, как бы, к нему. И никто не отдаст себе отчёта в перерыве столь полезной деятельности, что получается: неизменно склонность к мифотворчеству – следствие всегдашней работы – было сильнее, чем опасение бросить на неизвестную почву семена крупной мечты.
– Место настоящего артиста в буфете! Мить, иди и закажи Мариванне по яичнице, – Марченко задержался в гардеробе перед зеркалом. Дворский, не останавливаясь, прошёл на второй этаж. Там был кабинет главного балетмейстера. Что бы Алексей Анатольч не говорил о Додоридзе в коридорах, а на поклон к нему ходил каждое утро.
– Да там очередь, наверняка, – Смирный ещё не знал, что Мариванна по случаю Дня Встречи набила буфет чешским пивом.
– Конечно, очередь, живые люди кругом, не Музей Пушкина с манекенами. Так пойди и постой!
– И мне займи, не в службу, – Савелий Сидоров, как всегда, гладко выбритый и с безукоризненным пробором, стоял возле новенькой дежурной, женщины тучной, но с претензией.
– Нефёдыч, Батя! Как живой! Почему загар только на ушах? – Лёва был младше Сидорова на десять лет, и после поездки в Индию, где они жили в номере вместе, звал его Батей в знак особого расположения, – Всё не угомонишься. Женщина на посту, а ты с пустяками, небось, с утра пораньше. Познакомь!
Лёва прилёг левым локтем на стол дежурной, а правую руку протянул в ожидании руки для поцелуя. Савелий, замявшись, начал играть бровями и вздыхать, поглаживая, почему-то, свой портфель.
– Марго! – дежурная протянула руку, болтанула грудями, и замерла при поцелуе.
– Молодец, гусар, завидую! Ну, ты – не Фёдыч, ты – Фёдыч! – «царёк» тоже погладил Савелиев портфель и, ещё раз поправив причёску, поспешил за посланным в буфет Митей.
Сидорову оставалось три года до пенсии, но выглядел он молодо, продолжал легко танцевать Леля и надеялся на продление своей творческой жизни. Додоридзе его любил, а не любил, так терпел, а не терпел, так любезно делал вид, что любил. Савилий Нефёдович был женат, имел прекрасного сына, любил его, и вообще был воспитанным и внимательным человеком. Именно это и подкупало в нём при встрече, и многим женщинам он нравился сразу, и сразу же отвечал им взаимностью, пока не передумали. Ещё до Индии Лёва узнал Сидорова ближе, пару раз сидел с ним в дождливую погоду в ресторане ВТО. Марченко любил рассказы старшего поколения. Как поэт-эпиграммист, он всегда находил что-то для очередного сюжета. Позже выяснилось, что Савелий любит поэзию, и Лёва стал почитывать ему не только эпиграммы, но и вещи вполне серьёзные, которые, например, Мите читать было совершенно бесполезно.
– Лёв, там сегодня «Золотым Фазаном» балуют, если Мухин не всё ещё выпил, – Батя догонял своего юного друга с задором сверстника, как будто, и не было этих нарочитых подколов в гардеробе.
С юмором у Лёвы всегда было хорошо, но когда он оканчивал училище, его юмор был добрее, что ли, чютче, хотя он уже тогда баловался сочинением эпиграмм и пробовал их на одноклассниках. Но с каждым годом, прожитым в театре, юмор «от Марченко» приобретал всё большие: во-первых – всеядность, не только для соседей по парте, а во-вторых – саркастичность и адресную беспощадность. Но за маску скомороха, которую он чаще всего одевал, ему многое прощалось. Вот и сейчас, ещё с прошлого сезона по углам ходили последние эпиграммы Лёвы на Лопухова и Акрилова, мужа Скворцовой, сочинённые в коридоре, сходу и попавшие в цель неожиданно, как для самих мишеней, так и для их жён. Кордебалет был в восторге (народ всегда радуется, когда щиплют господ), а этой силе надо подыгрывать, и мужья-партнёры натужно улыбались каждый раз, как слышали Лёвкины вирши. Думаю, и вам эти тексты подарят весёлую минутку. Вот – портрет Акрилова «кисти Марченко»:
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу