Леон Во - Рваные паруса. Гротеск

Лёва заранее знал, как нужно отвечать. Имелось в виду, что родной театр, в отличие от Театра на Малой Бронной или Театра на Таганке, стоит на… помойке. Она никогда не убиралась, и растекалась особенно весной желтыми кисельными речками по близлежащим дворам.

– Аромат академической системы, Алексей Анатольч. Без этого нельзя! Дышите глубже, и вновь постигните!

Дворский гоготнул в знак понимания, обнял Лёву и ткнулся своими, всегда протянутыми к сигарете, губами в его щёку. Между собой артисты называли день сбора труппы после отпуска «поцелуевым днём». Конечно, любой из апостолов Спасителя мог бы считаться большим артистом, но только Иуде посчастливилось положить начало международной театральной традиции лицемерных поцелуев. Стыдливо чмокнув своего «Художественного руководителя», он подал заразительный пример и, конечно же, дурной.

Целовались теперь все: знакомые, друзья, ветераны, новички, ненавидящие друг друга открыто, любящие друг друга тайно, впервые видящие друг друга и даже думающие друг о друге, что давно оба умерли.

Лёва зеркально ответил Дворскому и уступил место Мите. А Мите не целоваться бы сейчас, а ещё пару кружечек пивка и пельменей бы. А главное, будучи менее синтетическим актёром, чем Лёва, Смирный хронически не переваривал поцелуев с мужчинами, даже ритуальных. И Марченко это знал, но, любя Митю, как брата, любил над ним издеваться..

– Здравствуй, Дмитрий, милый мой, – мастер был неумолим, и Смирный не отвертелся, на что Лёва, как гад, не промолчал с серьёзным лицом.

– Вот и ладушки. Грязь не страшна, когда любовь кругом! Ну, что? Вперёд?

Дворский нарочито хохотнул и ухватил Лёву под руку.

– Не оглядываясь!

Митя вздохнул и, лениво перепрыгивая через мусор и гнилые ручьи, поплёлся за Царями к служебному входу.

Меньше всего в начале своей истории герой думает о том, чего ему не хватает. Особенно, если это уже давно не начало, и ещё далеко не история. А знать чего не хватает, думая, что имеешь всё, можно только, узнав, что ещё может быть.

На каждом витке Колец Судьбы – свои игры, свои правила этих игр, но неистребимо в них влияние самой среды, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет особей, поселившихся именно здесь, но значительно раньше и надолго. Они и встретят новичков настороженно, и испытают жестоко, и внушат, что это и есть судьба, и постараются пережить их. И удержаться в этой, или подобной этой, среде – постоянный труд, который и преобразует всякого высокоживотного человека в человека именно животного склада и животных намерений. А главное, что наделяет любовью к животным средствам в достижении искомого состояния – отсутствия желания обретения цели. И это состояние есть – игра. Сохранить заданные условия игры – тоже труд. Поэтому только в хорошие дни, утром, когда окружающая дорогу чаща полна солнечным ливнем, цветами и тишиной, возможно расслабление и покой без риска быть окружённым и схваченным для дрессировки, наставлений или ненормальной близости, граничащей с провокацией. Лежи себе, но помни: кругом хищники, сам ты хищник, да и жизнь твоя – пример хищничества. Лежи и нюхай, и слушай землю.

Серго Иосифович Додоридзе руководил балетом театра уже давно. В опере после трагической смерти главного режиссёра Мишина, который подавился курицей, заедая портвейн, в кафе напротив театра, шла борьба за кресло, а в балете был покой и Додоридзе. Так думали все, но не сам главный балетмейстер. Добродушный и хитрый грузин, старательный и дотошный хореограф – он долго держал оборону от ненормальных великих балерин, ловко распределяя пряники и почти не применяя кнута. Додик, как его звали за глаза, всегда выслушивал, чего хотели примы, и всегда ставил то, что хотел сам, приглашал других известных балетмейстеров и не давал ставить тем, кто взрастал в труппе, говорил балеринам каждой про каждую только приятное и не мешал им поливать друг друга откровенными помоями.

Ко времени, о котором я вспоминаю, и которое знаю не только по Левиным рассказам, ситуация сложилась неожиданная. Я видел это всё своими глазами, приходя ещё в качестве режиссёра по делам к Иоанну Григорьевичу Пирамидову, который чуть позже стал исполняющим обязанности главного режиссёра театра. Звезда неповторимой Виктории Вольт стремительно закатывалась, и она, почувствовав это, внезапно отъехала в Соединённые Штаты педагогом. Видимо, там её помнили и любили. Это же не Москва. Постоянная и непримиримая противница Виктории Тимофеевны, Эльвира Павлова, вздохнула, было свободнее, но тут же поняла, что поздно. Она снова была не одна в ранге народной артистки. Пока две бабушки трепали друг другу нервы, выросла и окрепла, и набрала сторонников партия Галины Скворцовой. Она уже старалась не помнить, что и взял её в театр, и воспитал ведущей балериной, и обеспечил званием именно добродушный и хитрый грузин Серго Иосифович, и двигалась вперёд, как бронепоезд, сошедший с запасных рельс и плохо разбирающий, что у него под колесами. Так как второстепенные артисты труппы (найти бы хоть одного, кто признает себя второстепенным) просто обязаны были примыкать к какой-нибудь группировке, то оставшиеся без вождя сторонники эмигрантки Вольт быстро сориентировались в сторону Скворцовой. С нею же в тесной дружбе находилась и вторая, близкая Галине по возрасту, ведущая балерина, Марина Лопухова со своей «свитой» и мужем Лопуховым, бывшим Гольфманом. Скворцова тоже к этому моменту обзавелась мужем-партнёром, который был и моложе, и выше ростом, и не так засорён умом. Борьба активизировалась, и вскоре уставшая от всего Эльвира Тимофеевна Павлова с почётом покинула сцену. И Скворцова, и Лопухова, и их мужья целовали её напоследок и уговаривали не уходить, но держали открытыми и парадную дверь, и служебную, и легенду драмбалета выдуло сквозняком перемен. Начиналась коротенькая эпоха академизма.