Виталий Митропольский - Исправление жизни

Личины мертвых душ спадали, обнажая детскую беззащитность околдованного царства, в котором тысячелетним опытом несокрушимой Правды воскресали в нераздельном единстве Истины: Вера, Надежда, Любовь, но Любовь из них больше…

Письмена души

Души стираются границы…

И нет во мне чужой страницы…

И кто-то шепчет в темноте:

"Открой зеницы…

И ты увидишь

То, что слепо,

Внутри себя

Собой нелепо…"

Больна душа

Нетерпеливых,

В себе закрытых,

Горделивых…

Детей забытых поколений…

В них спит кумир,

Великий гений,

Пред ним вставали

На колени…

Не спи, посланница небес,

Душа Богорожденной Птицы,

В тебя хочу

Сейчас влюбиться…

Но тяжек груз

ПроклЯтых лет,

Во тьме хранит

Чужой секрет…

Прости за все,

Что не сбылось,

И болью злой

Отозвалось…

Клоун

Серж любил своих родителей, и даже в возрасте отроческого бунта старался обуздать юношеский максимализм, с внутренней болью переживая алкогольную деградацию отца и несправедливые упреки вечно недовольной матери.

В других семьях небольшого шахтерского поселка было практически то же самое, может быть более или менее острое, чем у него…

Горняки пили перед спуском в забой и после выхода на поверхность. В этом и была их отдушина от беспросветности «человеческого, слишком человеческого».

Парторг, холеный, красивый сорокалетний мужик, напропалую матерился, пытаясь казаться своим, и донести до них, «детей тьмы», далекий свет партийных решений…

Время застоя напоминало Сержу русские лубочные картины бесконечных торжеств, ярмарок и безудержного и бездумного веселья в пьянящей радости сиюминутного бытия…

И тогда-то его и пронзило ощущение своей избранности: он должен стать клоуном, смешить людей, чтобы им было легче расставаться со своим никчемным прошлым. Первый опыт подтвердил его пророческую догадку. В разгар бурной сцены между пьяным отцом и истерически-надрывно плачущей матерью, он вбежал в их комнату, на четвереньках, в вывернутом тулупе, с маской бурого мишки на веснушчатом лице, и стал рычать и кидаться под ноги родителям, с юркостью ящерицы маневрируя между ними, раздраженными и злыми обитателями ведомственной квартирки барачного типа…

Все стали безудержно хохотать, и здесь он впервые увидел смеющуюся маму, моментально помолодевшую и распрямившуюся от вечной осунутости унылой жены беспробудного пьяницы…

Отец долго не мог успокоиться, громыхая прокуренным басом, непрерывно причитая как старая бесноватая кликуша мужеподобного типа: «Олег Попов, Олег Попов!» Тут же, пользуясь подходящим моментом, достал заначеннyю бутылку, разлил спиртное себе и подобревшей жене, и они до самого позднего вечера пели лирические послевоенные песни, вспоминая безвозвратно ушедшую молодость и свои первые встречи…

В институте, куда он поступил после службы в армии, Серж стал душой компании, непрерывно хохмя и юродствуя в самые критические моменты студенческой жизни. Когда «местные» на танцах в деревенском клубе, изрядно поддав, пытались проучить «городских», так они называли всех студентов, он ворвался между разъяренными сторонами в красных трусах и красной майке с трафаретом бычачьей морды, и картинно мыча, тонким фальцетом завизжал: «Тореадоры, сме-е-лее в бой!». Что тут произошло: ни в сказке сказать, ни пером описать. Серж в одночасье стал героем дня…

Братание сторон завершилось грандиозной попойкой и бурной ночной оргией с участием доступных красавиц…

Годы шли, а клоунада продолжалась…

Страна распалась на куски, и вымирала, хохоча над собой гомерическим смехом высокооплачиваемых паяцев. Все подвергалось осмеянию: вера, надежда, любовь, идеалы, мечты, стремления, юность, зрелость и старость…

Неизменно серьезным оставалось одно: духовная болезнь самоуничтожения прогрессировала, и некому было оплакать убожество потерянного самосознания…

Серж, смеясь, потерял любимую работу, нашел другую, ту, что подвернулась, со смешной зарплатой и отсутствием жизненных перспектив, хохоча растерял друзей, пытаясь соединить верность дружбе с лукавой безответственностью…

Последней каплей в его смешной жизни было расставание с любимой женой.

Когда после серьезной операции, она узнала, что у них никогда не будет детей, и впав в длительную депрессию, день и ночь читала детские книжки, приготовленные и любовно подобранные для их будущего малыша, он ворвался в палату в специально сшитом костюмчике Микки Мауса, и она с безумным смехом и немерянной силой душевнобольного человека вцепилась ему в горло, пока ее не оттащили врачи, и кричала ему вслед, навсегда впечатавшиеся в его сознание слова: «Клоун! Клоун! Будь ты проклят, чертова кукла!!!»