Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

Что такое совесть и откуда она берется, не знаю. Знаю только, с ней шутить нельзя. Можно потерять не только покой, самого себя. Легко переживаются неудачи, даже чью-то ненависть стерпишь, когда твердо знаешь: жил и действовал по совести. По совести подставляли мы плечо под российскую демократию. Мы были там, внизу, где под слоем пепла тлела похороненная большевиками и затоптанная их наследниками русская демократия – русское чеховское земство.

Нас было ничтожно мало для такой огромной страны – тех, кому пришлось взять на себя миссию, не выполненную новой властью. Миссию социального аниматора замордованного общественного сознания, у которого частный интерес задавлен интересом государственным, да еще и гипертрофированным личной властью. Не отрицая государства, мы добивались его десакрализации, продвигая на историческую сцену нового для России посредника между населением и властью – гражданское общество как организованную силу.

И сегодня, отброшенные непрошенной властью назад, в вязкую тину имперского национализма, мы остаемся верны правам человека, верховенству закона, разделению властей, национальному государству и демократии места. В них будущее России.

Моя благодарность Агентству международного развития США, фонду Форда, фонду Евразии и фонду Ч. С. Мотта. Они помогали делать то, что я считал нужным для своей родины. Много добрых слов хочется сказать моим коллегам и соратникам, всем хорошим людям, с которыми прожита лучшая часть жизни – незавершенное обновление России. Спасибо вам.

Что я оставлю детям? Не деньги, их у меня никогда и не было. Жизненный опыт, если удастся осмыслить и передать. Он тем важнее, что наступают времена, когда деньгами не прикроешься. А гены… Что гены? Их тоже еще надо нащупать. Для этого шевели мозгами. Трудись мыслями. Это я не только детям. Себе тоже.

Так случилось, я родился в Одессе. Это много значит для тех, кто понимает. Вот здесь, рядом со школой Столярского, что у Сабанеева моста, и баней, откуда был известный только нам, пацанам, подземный ход в катакомбы. Для счастья достаточно было черного хлеба с жесткой конской колбасой и стакана чая с куском сахара. И Черного моря из окна. Ни холодильников, ни телевизоров, ни телефонов у нас тогда не было.

Зато было детство в стране только что победившей фашизм. Был горд и счастлив, что родился в СССР, а не в загнивающей Америке, где негров вешают. «Два мира – два детства», может, кто помнит такой плакат?

Фрагмент предвоенной жизни

У одесских мальчишек было море – чистое, зеленоватое у заросших мидиями осколков скал. Море и книги. Аккуратным почерком записывал каждую прочитанную, вот она, полуистлевшая тетрадка, которой 60 лет. В ней сотни книг, целая библиотека, огромный мир, в который предстояло войти и сделать его справедливым, красивым и счастливым. Цель жизни – изменить мир. Для начала неплохо.

Ранним летним утром добегали пацаны до Ланжерона, влетали в прохладную плотную воду и легко проплывали всю дикую, заросшую степным, пахучим ковылём Отраду, выбрасывались на горячий уже песок в Аркадии и спали под палящим солнцем, черные, как сухие коряги, до обеда. Просыпались, чтобы с наслаждением проглотить за двадцать копеек четыре пирожка с потрохами, выпить на пятак газировки. И обратно морем. Но, уже не торопясь, выходя к рыбакам в Отраде похлебать из солдатского котелка юшки.

Дома мать уже наготовила миску салата из степных помидоров, с луком, с картошкой, огурцами и постным маслом. Набьешь голодное пузо – и в городской сквер у Дерибасовской. Там летняя эстрада, концерт московских звёзд. Через забор – и на тёплый еще асфальт перед первым рядом: пой, Ружена Сикора, мы здесь. Счастливые, вечно голодные, советские дети пятидесятых, строительный материал коммунизма во всем мире…

Когда умер Сталин, гудели заводы, сигналили автомашины, я стоял, держа руку в пионерском салюте. По маминым щекам текли слезы. Все ожидали конца света. А Юрка Бровкин зло выковыривал глаза на портрете в учебнике. Нам было по тринадцать, мы дружили. До этого дня. До кровавой драки.