Василий Богданов - Бунтующий Яппи

А я ей:

– Ну и выходи за него замуж, мне-то что.

Она теряется. Потом берёт себя в руки и раздражённо замечает:

– Не груби мне.

Щёки у неё покрываются розоватыми пятнами.

– Ты вообще в последнее время стал очень грубым.

– Сама такого воспитала, теперь расхлёбывай! – отвечаю.

А она стоит и, видно, не знает, обидеться ей или рассердиться и залепить мне пощёчину. Как маленькая девочка, честное слово! Тут захотелось как-нибудь ещё поддеть её, и я медленно так говорю, каждое слово взвешиваю:

– Чё прикопалась-то со своими расспросами дурацкими, я же не спрашиваю тебя, почему у меня папы нет?!

– Кажется, мы уже обсуждали с тобой этот вопрос… – Она старается, чтобы голос был ровным.

– А знаешь, кто такой папа?! – с каким-то щенячьим привизгом выкрикиваю, – это тот, кто тебя базару учит, за жизнь тебе втирает! Поняла?!

– Слов-то нахватался.

– Нахватался, представь себе. Это не с тобой сюсюкать. Воспитывала меня всю жизнь, как благородную девицу. В гробу я видал такое долбанное воспитание!

Долго бросал ей в лицо обидные слова. При этом испытывал какое-то нездоровое удовольствие. Знаете, чего я добивался? Чтобы она ударила меня по щеке, и слёзы бы из глаз брызнули, а щека бы вспыхнула. Я бы тогда выскочил в прихожую, сорвал с крючка куртку, сунул ноги в стоптанные ботинки и выбежал на улицу, хлопнув дверью. Ушёл бы, короче, из дому. Все подростки рано или поздно уходят из дому. Со мной ещё такого не случалось, и я очень хотел попробовать. Но мать всё испортила. Она просто перестала меня слушать и занялась своими делами. Я оделся и хлопнул дверью. Конечно, не так эффектно всё вышло, как если бы она мне влепила пощёчину, но я решил всё равно уйти из дому, потому что меня игнорируют.

Темнело уже, и я стал представлять, будто в конце нашего разговора она не выдержала и отвесила мне оплеуху. Родная мать – и сына по щеке! Ну, нет, я ей этого никогда не прощу. Придёт ведь завтра сама извиняться. Да не тут-то было. Завтра я не вернусь, и послезавтра не ждите. Буду жить на вокзале с бомжами и проститутками. Пускай побегает, милицию на уши поставит. Они дадут объявление по телеку: такого-то числа, во столько-то такой-то ушёл из дому и не вернулся. На нём была коричневая дермантиновая куртка, синие джинсы «Врангель» (не настоящие, а китайские). Какую-нибудь фотку покажут, чтоб весь город видел. Через недельку уже надежду потеряют, с ума сойдут от горя, подумают, что меня продали на органы. А я – вот он, тут-то и объявился, целый и невредимый! Уж она тогда запомнит на всю оставшуюся жизнь!

Незаметно для себя я добрёл до Машенькиного дома. Девятиэтажки в сумерках напоминали многопалубные корабли со множеством жёлтых огней. Я почему-то вспомнил про книжки писателя Владислава Крапивина. Крапивин классный мужик и пишет прикольно про пацанов, таких же, как я, про корабли и про приключения. Тут мне захотелось быть капитаном какого-нибудь парусного судна, фрегата или каравеллы, а ещё круче пиратом типа капитана Блада, который возвращается к своей Арабелле Бишоп или как там, а она выбегает его встречать на пристань. Он сходит с корабля и крепко прижимает её к груди, непременно к груди. Так хочется прижать кого-нибудь к груди и гладить по волосам! Вот возьму и зайду сейчас к Машеньке. Всё ей расскажу. Она выслушает и поймёт, потом погладит по волосам, прижмёт к груди мою несчастную голову. Чёрт! Я иногда такой сентиментальный, аж воротит. Травлю себя, травлю всякой чушью! Мне вдруг сделалось стыдно оттого, что я сегодня мать довёл до белого каления. И самое главное, зачем? Так вот глупо я устроен. Сам вначале делаю, а потом не знаю для чего. Но всё-таки извиняться я не пойду. Гордость не позволит. Я, конечно, виноват, но ведь и меня можно было понять. Любая нормальная мать на её месте давно бы догадалась, что у меня переходный возраст и так далее. Она, между прочим, тоже виновата. Кто, в конце концов, меня воспитал? Не сам же я по себе такой вырос.

Вернулся домой уже очень поздно. На кухне горел свет, она не спала. Увидев меня, встала, молча прошла мимо и свернула в комнату. Я, не раздеваясь, просунул голову в дверной проём: она уже лежала, накрывшись одеялом и отвернувшись к стене.

Скоро я тоже улёгся. Не удавалось заснуть. Слышалось её ровное дыхание. Мы оба спим в одной комнате (квартира-то у нас однокомнатная в панельной девятиэтажке – всё, что дали после сноса барака в 1987): она возле окна, а я на другом конце, в углу. Вдруг показалось, что будет до жути романтично не спать совсем и целую ночь думать о моей Машеньке.