ОАЬ Dattatreya - Xbcnjt Космическое Cjpyfybt. Муравьи под звездами

5 ноя 2013

У кровати мух

Огурец лежал на кровати и смотрелся в зеркало. Есть ли мощь и воля, о которых все говорят – подумал он. В его семечках таяла жидкость, он почесал одну из своих пупырышек и позвонил другу.

– Евгений, ты завтра идешь на встречу выпускников? Я не знаю, что для них надеть.

Евгений закурил сигареты и дыхнул в трубку. В трубке раздался кашель и Евгений повесил трубку. Уже в пустоту он произнес «Долбоеб!». Женя надел штаны и написал пьесу, сегодня был хороший день для того, чтобы писать пьесы, ведь каждый день светит солнце, а солнце было символом надежды, надежды в то, что когда-нибудь и его мир погибнет. Женя раскрыл газету, на которой лежал кот, и газета порвалась. Он достал нож и вырезал газету вокруг кота. Кот кончил и пошел дождь. Женя взял вырезанную газету, надел носки и пошел на встречу выпускников. По растоптанной остальными пешеходами улице плыли женщины – больные голые зеленые женщины, которым не хватало любви. Они приставали к Жене и он искренне радовался, что пережевал не взяв с собой кончившего кота. Снова зазвонил огурец. Женька взял с собой трубку, зная, что огурец его так просто не оставит без ответа. И снова огурец спросил что одеть… Женя спохватился, что вышел всего лишь в одних носках и с газетой. Кота он все-таки забыл.

Треск яда.

Веселье – это покой от забот. Лечь на гвозди и сморкаться – так я видел свою бабушку. Спина, кости, печенье – это все сырье. Ты увидел это, приободрился, нос в штаны и поскакал. Где ты спросишь – там и останешься. Но я не боялся. Мир был всегда трезв, но не лишен самообладания. Здесь было вовремя осознать что ты малыш и нет дьяволов, машин и оскорблений – это все бумаги, бумаги твоего лета, твоей аджны, вишварупы, путаницы – это все, что ты придумал и теперь учишься овладевать в той мере, в которой ты слаб. Вот она любовь, вот она спутница жизни – сука всех рабов, кто умеет одеваться.

Но в чем почерк, в чем улитка? Ведь это ты навязался на свой грех примерять тобой неувиденные облака, ты жил свой разум, раскрепостился. Твои причуды? Вытаскивай занозы – по труду полагается. В трамваях такого нет. Всюду скрежет, ромашки, тряпье, пьяные собаки, снующие по скользким ледяным нимфам. Обособленность и уравновешенность – это сказка. И быть ей здесь, никто ее так не будет оберегать как хобот слонов, он непокорен и сбивчив, но и это не его заслуга.

Я зажег свечу и пальцы медленно вырисовались в черно-оранжевой мгле пространства. На листке из розовой бумаги лежала пачка обрамленных убийством сигарет, они не нуждались в высказывании и постепенно обретали сияние. У камина ногами в комнату догорало тело Ульфа Содерберга, я его сжег потому что он мне приснился. Пусть бегает в саду с лавровыми листьями.

– Скажи, как ты стал писать таким образом?

– Это волнообразная проекция. Я не вырабатывал героев, героями были слова без людей. Таким образом исчезала главная опасность – смысл вещей, характеризуемых словами, отдельными. Я гений, я знаю, но это характеристика со смыслом. В мире слов, чистых и не относящихся к их человеческому захватническому проявлению, это всего лишь заигрывание, или мальчишеские бросания камнями по снующим потрепленным образцам человеческой безысходности, куда человечество рано или поздно придет.

2 фильтра

Когда Михаил начал заниматься танцами его многие не понимали. Всем было странно, что он бросил наркотики, и стал атлетом. Только потом он перешел в танцы. Казалось, это было завершенным состоянием, когда сознание уже ничего не ищет. Но на самом деле Михаил занимался совсем другими делами. Например, город должен был спать. И чтобы город спал по улице должны были ходить команды смешных дружинников, которые бы охраняли сон существ. Именно в такую команду пошел Михаил. Тогда уже не было кармы, он пошел только потому что в поле увидел как ветер прикасался к пшенице и его руки были только во сне. Весь звук, из которого состоял Михаил, был полностью составляющим его слез. Возвращаться было некуда, дома не было, не было и пространства его сознания, поэтому он пошел следить за мгновением сна. Утром он просыпался, прикасался к стеклу, покрытому пасмурными деревьями, темечком касался кота и вдавливал три женские руки в образующуюся дыру из разных цветов

Под синей вуалью стоял поезд. Люди мертвым пламенем грели перрон. Я осторожно выдохнул. Третий раз за неделю. Здесь страшно было дышать. Все просило воспользоваться всем. Это было место желаний, где Вселенная не смогла избежать своей болезни. Той самой болезни, когда вся твоя суть начинает выражаться в поиске и познании. Вселенная высвободила себя здесь. Даже буквы могли выстраиваться как хотели. Самое страшное место было здесь. Я боялся буквально всего – двигаться, принимать все происходящее за существующую часть всего, прикасаться к любой форме мысли. Это был тот красочный ад, который всем нам снился, который был жизнью. Настоящей прекрасной жизнью, точно выстроенной, продуманной, замазанной, с отвлекающими интонациями в виде усталости и бренности. Они верили во все это и этим была пропитана каждая точка их времени существования. После того как я выдохнул нельзя было ничего вспоминать. Нарушение этого превращало мгновенно в человека.