В. Гракхов - Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц

Я достал походную флягу, наполнил ее жидкостью из голубой реки и выпил глоток крови моей Психеи. Я скинул с плеч рюкзак, присел на лепешку бурого мха возле камня и прислонился к нему спиной. Всё еще моросил мелкий дождь, налетали порывы холодного ветра, и я устало смотрел сверху на серую поверхность единственного оставшегося бескровным горного озерца, лежавшего чуть правее кровавого потока, под скалой невдалеке от меня. Кажется, я сделал всё, что было в данных мне силах. Зеленый шар к этому времени уже рассеялся в сквозняках, продуваемых сквозь ущелья, голубой кроваво-каменный поток летел вниз по склонам гор, сметая города и страны, Урания плакала на холмике страны семь, жалея всем сердцем скончавшуюся мою подругу, и я на горном перевале бездумно ждал спасения, освобождения и избавления от обреченной на гибель планеты.

Старый писатель Стасов под конец своей никчемной жизни окончательно выжил из ума. Творчество его утратило всякую соотносимость с бытием – и не только с, так сказать, миром видимым, но даже и с мирами, колышущимися за пределами какой-либо реальности. Следует признать, что любому читателю (если бы они были) довольно быстро становилось ясно и понятно, что за подлежащими, сказуемыми, дополнениями Стасовских писаний нет ровным счетом ничего – нет ничего, да и не скрывается ничего. Порою отдельные фразы из его писаний имели какой-то определенный смысл, имели смысл даже группы фраз, но уже сцепленный из этих фраз эпизод всякий смысл утрачивал – из нормальных видимых строительных элементов человеческой речи складывалось у Стасова нечто совершенно невообразимое, невозможное, ненужное и небывалое.

Что он делал с природой! Хищные голуби пожирали у него заморских куриц, трусливо забивавшихся в свои норки. Вооруженные рогатинами медведи нападали на пасущиеся в степях стада диких идиотов, а те, идиоты, охотились на охотившихся охотников, преследующих скотов, козлов, еще раз козлов и баранов. Закатный ветер ласкал макушки семидесятипятилетних дубин, а на рассвете косари косили всех подряд.

Время его тоже было бессмысленно. Здесь ничего и никогда не происходило в сколько-нибудь связном временнóм порядке, и это принималось его героями как должное. Договариваются, к примеру, два персонажа встретиться завтра в полдень под часами в Истанбуле, одновременно договариваясь, что один из них завтра в полдень непременно будет в Самарканде, а второй в тот же полдень – в Сарагосе, – казалось, осознавали они, что их же договоренностью в завтрашний полдень они должны быть в совершенно разных и отдаленных местах и либо встреча их завтрашняя невозможна, либо не быть им в этот полдень ни в Сарагосе, ни в Самарканде, – но они не лгали друг другу, не обманывали себя и не обманывались – нет, они с истинной верою ждали, что кривое Стасовское время вильнет в последний момент, предоставив им свои ресурсы, и выведет их туда, где единовременно свершаются одними и теми же действующими лицами три разных дела в трех разных земных городах. И если это еще не случалось, так полагали они, то из этого не следует, что это не случится никогда.

Сам старый писатель Стасов частенько мог планировать день по его истечении, бороться за отмену смертного приговора после приведения его в исполнение, отказываться сегодня вечером посидеть на веранде с приятелями со стаканчиком джина, ссылаясь на предстоящую несколько лет назад важную и серьезную работу. С материальными предметами дела обстояли у старого Стасова не лучше. Ничто в настоящем времени не слушалось его рук – взяв из шкафа чашку и еще держа ее в руках над каменным полом, он видел ее уже стоящей на столе и потому, разжимая пальцы, тянулся к чайнику. Видя лежавший вчера на этом углу стола сладкий пирог, он протягивал к нему немолодую руку, сбивая вдребезги на пол хрустальную невидимую им сейчас стоящую там вазу.

Тени его героев, беседующих под липами в теплый летний вечер, ложились на искрящуюся в лунных лучах заснеженную лужайку. Плутая по кривым улочкам старинного немецкого городка, Теодор Кранц выходил к берегу Евфрата; проплывая на кораблях вдоль рифов Индийского океана, Иоанн Грахов любовался цепочкою сибирских острогов, навеки застывших на скалистых берегах. Один и тот же персонаж на страницах его повествований разными лицами именовался по-разному, впрочем, и сам старый Стасов, обращаясь к своему герою, каждый раз называл то имя, которое либо нравилось ему в этот момент больше, либо просто то, которое первым подворачивалось под перо.