Юрий Пересичанский - Анатомия лабиринта. Детективный роман

Наполнявшаяся посвистываниями, щелканьями, чириканьями довольно многочисленных птиц в этом, достаточно далеком от центра города, районе, предрассветная тишь в это утро была взбудоражена еще и не привычными здесь в такой час шумами и голосами: глубокие и узкие колодцы улиц между многоэтажками заполнялись голосами съехавшихся сюда правоохранителей всех рангов, чинов и систем (от милиции до прокуратуры), щелканьем фотоаппаратов, гулом подъезжающих и отъезжающих автомобилей – не каждый ведь день убивают Туза.

Знавшего Туза еще с тех давних пор, когда тот еще не был Тузом, а был всего лишь Лёнькой Басовым, начинающим, но уже многообещающим вором, майора Полозова обуревали сейчас весьма противоречивые чувства. С одной стороны представшее глазам майора зрелище было как бы назидательным доказательством вековых народных мудростей, говорящих о том, что сколько веревочке не виться, а конца не миновать, или о том, что ложью поле перейдешь, да назад не воротишься, – и в этом случае смерть Басова, именно такая вот смерть была вполне закономерной и не должна была бы вызывать удивления. С другой же стороны, Ленька Басов, отдав должное воровской романтике в период всеобщего заката коммунизма, в период рассвета Горбачевских перестроечных веяний вдруг переосмыслил свой антисоциальный статус – в почве возрождающегося капитализма Басов почувствовал себя семенем, из которого произрастает будущее, и вдруг понял, что зарабатывать большие деньги можно и не конфликтуя с «Уголовным кодексом». А чувствовать себя закваской будущих изменений все же намного приятнее, чем прозябать антисоциальным изгоем, и не важно где при этом разворачивается это самое будущее, в бывшей единой и неделимой стране Советов, или в нынешних суверенных частях этой самой распавшейся страны. При чем, свое воровское прошлое в таком случае вполне оправданно можно было рассматривать как своеобразное диссидентство, как некий Робингудовский протест против уничтожающего человеческую личность коммунистического режима.

Так что память о том, что Леонид Антонович Басов когда-то был Лёнькой Тузом все больше и больше стиралась в отличие от вытатуированного на его руке креста, которым Басов дорожил, как символом своих лучших, в смысле молодости, лет. В общем, смерть Басова была для майора Полозова явлением как бы знаковым: в перипетиях взаимоотношений Полозова и Басова, как в капле воды, отражалось все произошедшее в этой жизни и с майором Полозовым, и с Басовым и с их страной.

– Клиент, как я понимаю, скорее мертв, чем жив, не так ли? – вывел Полозова из его исторических раздумий его непосредственный начальник, он же начальник уголовного розыска Южноморского областного УВД Царев Николай Степанович.

– Он уже не клиент, по крайней мере не наш клиент, – ответил Полозов, подавая руку подошедшему полковнику Цареву – Сейчас он уже клиент той организации, – майор показал большим пальцем на небо, – где уж точно не берут ни борзыми щенками, ни долларами, ни рублями, так что Басову придется там держать ответ на полную катушку.

– Тем более, что чистосердечное признание там, – полковник взглянул на небо, – может послужить смягчающим вину обстоятельством только в случав, если признание было действительно чистосердечным.

– Чистосердечным? – улыбнулся Полозов горьковато. – Удар прямо в сердце, – вспомнил он определение медэкспертом ранения Басова. – Оказывается, у Леньки Туза было сердце.

– А при отпевании в церкви еще обнаружится, что у него была и душа.

– А при застолье на поминках еще обнаружится, что душа у Леонида Антоновича была не какая-нибудь там душонка, а была вместилищем добропорядочности, честности, милосердия и так далее…

– Как говорится, справедливость земная и справедливость небесная не всегда совпадают, – развел Царев руками. – Это, наверное, как очевидность воровства и весьма туманная возможность доказать факт этого воровства в суде.

– Мы по крайней мере, поставлены земными вышестоящими органами для того, чтобы пытаться поддерживать только земную справедливость, а небесной справедливостью пускай занимаются иные органы, – заметил Полозов. – Лично я совпадение земной и небесной справедливости наблюдал, когда последний раз получал зарплату, на которую мог жить по-человечески, и с тех пор… – и он тоже саркастически развел руками.

Полозов и Царев понимающе переглянулись и умолкли, сознавая неуместность их иронии возле мертвого тела, но в то же время оба они прекрасно понимали, что ежедневно соприкасаясь со страданиями, кровью и смертью, они просто не могли слишком непосредственно и серьезно относиться ко всему этому – грубоватый черный юмор был для них своеобразным бронежилетом в их ежедневном соприкосновении с той неприглядной, трагически заостренной стороной жизни, которой оборачивался к ним мир в соответствии с их профессией. Пятидесятилетний невысокий, плотный, коренастый полковник Царев в своей отутюженной форме, с его крупными, немного грубоватыми чертами лица, всегда чисто выбритого, с черными кучерявинками элегантно подстриженных волос, выбивающихся из-под форменной фуражки и сорокалетний выше среднего роста, сухощавый, но ширококостный Полозов со скуластым лицом с тяжелым подбородком, ястребиным носом и зоркими черными глазами под слегка запущенными русыми волосами, с его вечной двух-трехдневной небритостью, в своем слегка помятом, но тем не менее отлично сидящем на его ладной фигуре, цивильном сером костюме при первом взгляде на них, стоящих сейчас рядом возле трупа, совершенно не походили на начальника и подчиненного, особенно если взять во внимание суть их разговора.