Юрий Жук - Игры для мужчин. Проза времен соцреализма

Распределяет работу Трофимыч – садовник «Зелен-треста». Худой, непроснувшийся и вечно болеющий с похмелья, он отдает распоряжения хриплым высоким голосом, то и дело подбегая к стоящей под штабелями колонке, чтобы хлебнуть глоток, другой воды прямо из крана.

Но пожар затушить не удается, и он снова и снова пьет.

– Что, Трофимыч, трубы горят?

– Горят, мать их… – отмахивается он. – Да и когда они у меня не горели?

Трофимыч с юмором относится к своему утреннему состоянию, что, однако, не мешает ему четко следить за распределением работ.

– Витька, ты сегодня в цветник. Да смотри, полей хорошо. Чтоб не как в прошлый раз, а то я тебя знаю! Сам приду проверить.

В цветник ходить не любят, потому что многочисленные клумбы поливать нужно быстро, но обильно, до того как солнце наберет силу. Иначе сожжет цветы. Поэтому Витька, маленький юркий мужичишко лет тридцати, бурчит что-то себе под нос недовольно, однако, идет.

– А ты, Марусь, как управишься у раковины, тачку кати на портреты. Там уж Сергей Ильич подправляет, – командует снова Трофимыч.

Сергей Ильич, мой дед, в саду служит цветоводом. Он мастер экстра-класса, и два портрета – Ленина и Сталина, высаженные из цветов, сделаны его руками. Собранные из тысяч разных маленьких цветков, они требу¬ют заботы и ухода, являются гордостью и постоянной тревогой моего деда, потому он уже там и аккуратно их подправляет.

Постепенно двор пустеет. Трофимыч остается один, подходит очередной раз к колонке, пьет, потом обращается ко мне:

– Ну здоров будь, казак. Вроде ничего день начали?

– Вроде ничего, дядя Трофимыч, – в тон ему отзываюсь я со штабеля.

– Вот и ладно. Вот и слава Богу. Дома-то кто у вас?

– Тетки еще спят, мама с дежурства не вернулась, а бабушка в сарае, – с готовностью отвечаю я. И точно знаю, что за этим последует: Трофимыч потихоньку шмыгнет к сараю, где бабушка уже готовит на керогазе завтрак.

Летом у нас стряпают в сарае, в доме места мало, да и керогаз воняет нещадно. Бабушка поворчит, пожурит Трофимыча, однако плеснет ему в стакан из припрятанной для деда бутылки, потому что дед мой тоже далеко не трезвенник и пьет ее, горькую, в большом количестве и с удовольствием.

Выйдет Трофимыч из сарая посвежевший, похрустывая куском огурца, круто посыпанного солью, мигнет мне заговорщицки, приложит палец к губам, молчи мол, и побежит по саду исполнять свои многочисленные хлопоты.

А я остаюсь один, греясь под ласковым утренним солнышком, и, сам того не замечая, потихоньку начинаю напевать недавно выученную и потому любимую песню:

Напеваю я еле слышно, скорее про себя, чем вслух, но уже отчетливо вижу, как по песчаному берегу реки, под таким же утренним солнцем тянется цепочка уставших красноармейцев. Они только что вышли из боя. Гимнастерки их запылились и пропитались потом. Хочется остановиться и отдохнуть. Но нельзя. Нужно идти дальше. А впереди отряда рядом со знаменосцем идет перепоясанный ремнями командир с обвязанной головой. Вражеская пуля ранила его в этом бою. Кровь выступила на повязке, и сил совсем мало. Но где-то впереди бьется с врагами другой красноармейский отряд, и надо во что бы то ни стало прийти к нему на помощь. Все бойцы понимают это, никто не жалуется и не хнычет, а упрямо идут вперед, стараясь экономить силы для предстоящей схватки с врагом.

И вот уже я иду вместе со Щорсом, гордо неся в руках красное знамя и твердо зная, что в следующем, да и во всех других боях, мы непременно победим…

Размечтавшись, я не замечаю, как во дворе появляется мама возвратившаяся с ночного дежурства, а из сарая выходит бабушка с полной миской свежих дымящихся пирожков с картошкой

– Лексей, – окликает она меня, – беги за дедушкой, шумни, что завтрак готов. Пусть поторопится.

Я спрыгиваю со штабелей. Первым делом подбегаю к маме и с разбега висну у нее на шее. Мама обнимает меня и целует: как и я, она очень соскучилась.

– Тихо ты, сорванец, – ворчит бабушка, – собьешь мать с ног. Вон, какой вымахал, а все на руки норовишь. Скинь его, Тоня, а то вымажет всю.

– Не вымажу, – кричу я, соскакивая, и, взбрыкивая ногами, бегу звать деда к завтраку.

– Тихонько, не расшибись, оголтелый, – слышу я за собой добрый голос бабушки.