Полин Ошер - Счастье из морской пены

Повар действительно там была, и она оказалась явно недовольна моим появлением. Но выделила тарелку каши, и я пристроилась в уголке, и макала серый хлеб в комковатую белую массу, пытаясь представить себе, что это не больничная еда, а бабушкин торт с кремом на плотной, тягучей, так прекрасно впитывающей в себя запах ванили манной каше.

Было невкусно, и настолько сухо, что не лезло в горло. Я попросила у повара чаю; в ответ она швырнула мне железную кружку через окно раздачи, что-то раздраженно пробормотав. Вздохнув, я поймала катающуюся по жестяной полке кружку, которая, громыхая ручкой, стремилась добраться до пола. Удивительно. Платишь за ночь в больнице больше, чем зарабатываешь за сутки труда. А чувствуешь себя заключенным, которого шпыняют все кому не лень. Может, это своего рода терапия?

Набрала из большого эмалированного чайника немного коричневой жидкости. Такое ощущение, что чай варили прямо там, в этой емкости. Причем это не первая и не вторая заварка. Пошаталась немного по серому коридору, но вскоре пронзительный свет электрических ламп прогнал меня прочь, и я пошла в палату.

Шла и думала, – почему я? Почему именно я здесь, а не кто-то другой? Я не так много зла сделала, я не убивала, не грабила, не прелюбодействовала, – так за что мне все это? З а ч т о?..

От внутреннего скулежа меня вдруг отвлек странный звук. То ли плач, то ли писк.

Я прошла еще немного, и обратила внимание на нишу в стене, в которой и находился источник звука.

Скрючившись, на подоконнике сидела девочка, совсем юная девушка, у которой вздрагивали плечи и дрожал подбородок, – оттого, что проходили последние слезные конвульсии, которые бывают перед тем, как человека поглощает его внутренняя пустота. Как мне это было знакомо…

Я присела рядом с ней и робко потрогала ее за плечо. Она вздрогнула и обернулась, но даже это крохотное движение стоило ей больших сил. И она залилась в новом плаче.

Спросила, что с ней. В ответ она молча распахнула синий байковый халат, и я увидела красивую, вздернутую грудь. Одну. А еще короткий толстый шрам – вместо второго такого же высокого бугорка с алой пуговкой соска. Это было так дико, так… ассиметрично, что я зажмурилась.

Потом снова открыла глаза и посмотрела еще раз.

Картина никак не изменилась.

Тогда я обняла ее, эту девочку, и мы с ней заплакали уже вместе, в голос, оплакивая каждая свое, но такое общее горе.

Потом, уже находясь в палате, совсем опустошенная от внешних слез и кровоточащей внутри боли, я таращилась без сна в потолок. Царящее вокруг несчастье было оглушительным, оно затмевало все звуки и другие проявления окружающего, НОРМАЛЬНОГО мира. И я никак, никак не могла избавиться от мыслей о том, почему я здесь.

Не вообще в этом мире, а здесь, в этой больнице.

Здесь ведь так ужасно, так страшно. Словно это один из самых последних кругов ада.

Наверняка не все больницы такие. Должны быть места и получше. Вот, например, несколько лет назад одна знакомая, живущая в Израиле, рассказывала о том, как преодолевала схожую с моей проблему. На тот момент ей было за шестьдесят; крепкая, статная женщина, после операции она сменила мужа (второго? Третьего?..). Помню, как она хвасталась, что не осталось даже следа, и показывала всем свою загорелую, по-девичьи крепкую грудь.

«Я ведь тоже могу поехать туда», – вдруг пронзила меня мысль. Могу поехать в клинику в Израиле, а не оставаться на этой обочине жизни. Это же хоспис, самое настоящее «последнее пристанище» перед смертью. Отсюда нет дороги в нормальный мир, мир здоровых. Есть только путь вперед ногами, с биркой на большом пальце.

Неужели я настолько себя не люблю, – чтобы взять и остаться здесь?..

Я лежала на спине и смотрела в потолок, который кружился надо мной и то наклонялся ко мне, то улетал в самые небеса. Наблюдая за ним, я чувствовала, как во мне клубятся непонятно откуда взявшиеся силы. И, как только их концентрация стала критической, – они подняли меня с кровати, и отправили в кабинет к юному доктору.

Тот, по счастью, не ушел домой и даже не спал на своем раскладном кресле, когда я, тихо постучавшись, заглянула к нему. Он стоял у окна, и кивком пригласил меня заходить. В руках у него была рамка с фотографией невероятной грузинской красавицы с толстой косой, раскосыми глазами, четко очерченными губами и скулами. «Черкешенка», – подумала я. Красавица обнимала девочку, свою миниатюрную копию.

– Жена с дочкой, – сказал он, проследив за моим взглядом.