София Привис-Никитина - Папа! Папочка! (сборник)

Солоха радостно и доверчиво подставила Шевченихе свой бездонный кармашек. В кармашке была проковыряна ею не очень крупная дырочка, в которую часть семечек попадала в закрома, то есть в пустоту между материалом и брючной подкладкой.

Когда в кармашке семечки заканчивались, Солоха снимала брючки, выворачивала их наизнанку и вытряхивала на лавочку (уже в своём саду) дополнительную впечатляющую порцию.

– Ну иди, иди, милая, ко мне сейчас водопроводчик придёт.

– Не-а, не придёт! Дядя Серёжа с тётей Клавой за карасином ушли!

И под аккомпанемент Шевченихиной ругани Солоха выкатилась на улицу. За Шевченихой путь упирался в беленький дом Муромовых.

У Муромовых особо не забалуешь: во-первых, собака. Шавка, конечно, но злая, как сто чертей. Солоха её опасалась. Во-вторых, они жадные очень-приочень, но папа Солохин ихнюю дочку Ирку от воспаления лёгких лечил, поэтому они не могли выгнать её со своего двора взашей (а очень хотелось)!

Солоха подпёрла спиной калитку и во всю мочь горла стала звать Ирку на улицу, орала долго на одной ноте:

– Ирка! Ты выйдешь или нет? Ну, Ирка, ты выйдешь или нет?

В дверях показалась толстая Муромша-старшая.

– Ира в Пярну у бабушки, ты же вчера приходила, я тебе говорила.

– Жалко… – лицемерно протянула Солоха – а кружовник у вас поспел?

Оказывается, нет, не поспел и поспеет не скоро.

– А я спелый не люблю, мне очень даже зелёный нравится! Хочите мне дать?

По всему видно было, то дать «не хочили», но пришлось.

А то бы эта задрота малая ещё час бултыхалась у калитки.

На круговом пути к дому оставался один дом. Жеремских.

Там дядя Паша, он обязательно для Солохи что-нибудь припасал: или конфетку, всю налипшую табачной крошкой, или квасу вынесет в запотелом стакане. А чаще всего прямо с грядки пупырчатый огурчик сорвёт.

На сегодня это был последний дом в обходе. Солоха прошла сегодня только по маленькому полукругу. Дел было по горло, и все важные и не терпящие отлагательств.

Тётя Аня, дядипашина жена, узрела Солоху в окно. Так жёны репрессированных углядывали в раннее зябкое утро карательные органы.

– Вставай, Паша, вставай, застилай постель, Солоха прётся, двенадцать часов дня. А у нас кровати не прибраны. По всему посёлку разнесёт, что мы целый день валяемся.

– Так она всё равно чего-нибудь разнесёт: не то, так другое чего-нибудь – филосовски заметил дядя Паша.

А Солоха уже карабкалась по высокому крыльцу, уже сопела в сенях, таща на себя тяжёлую дверь:

– Доброе утро! А вы ещё спите? А у нас папка вчера выпимши пришёл!

– И что? – заинтересовалась тётя Аня.

– Мама обзывалась сильно сволочем и ещё этим, ну как его? Кобелиной!

– Ну и…? – выгибалась дугой тётя Аня.

– А, ничего, мама спать ушла, а папа телевизор чинил, у нас яркась плавает.

– А как же он чинил, если пьяный?

– Да он не пьяный, он выпимши! – удивляясь тётианиной бестолковости, тянула растопыренные ладошки к самому её носу Солоха.

Пьяный! Ещё чего? – думала Солоха. Пьяный – это когда, как дядя Серёжа Крутихин. Его жестоко бросало от забора к забору, он надолго к этим заборам прилипал и отклеивался от них в таком монологе, что ушки у бывалой Солохи в трубочку заворачивались.

– И часто Лев Давидович выпимши приходит?

– Не-а, тока, когда из Дома офицеров или с дядей Пашей чего-нибудь сопрут!

– Чего сопрут? – ворковала заалевшая и похорошевшая тётя Аня.

– Ну там пианину или даже целую роялю!

– Это ту, что у вас стоит?

– Ага, меня, когда в школу отдадут, папа к Дегмарихе будет водить учиться, а может и на следующий год, потому что я очень талантливая!

– Ты завтракать с нами будешь? – ещё больше заалела щеками тётя Аня.

– Ой, не знаю: меня и Муромша приглашала и Шевчениха… Ну, ладно, позаврикаю! Вы только маме не говорите.

И чтоб никто не передумал, Солоха камнем плюхнулась на табуретку у окна. Можно было и поесть у людей, и за своими окнами понаблюдать, чтобы на этой самой еде не попасться, не дай Бог!

Мама многое прощала, но вот эти Солохины «побирушки» приводили хлебосольную и хозяйственную Веруню в такое неистовство, в такое негодование, с каким не могли сравниться никакие продранные колени и потерянные ботинки. В доме «полная чаша», а эта задрыга в так называемых «гостях», в которые сама себя и назначала, съела бы даже дохлую кошку.

– Ну что тебе дома говном намазано что-ли? – орала мама на Солоху во всё горло. – Что ты ходишь меня позоришь? Кто говорил тёте Клаве, что ты на хлебе и воде? Я тебя спрашиваю: кто?! Кто тёте Рае плакал, кто у неё хлеба за ради Христа просил? Ты что это нарочно? Я тебя спрашиваю, нарочно? – и больно дёргала Солоху за пепельную косичку.