София Привис-Никитина - Папа! Папочка! (сборник)

Но, как бы там ни было, взросление отметили, оно не застало её слишком старой, и постепенно дело дошло до того, что нести за ней портфель после школы у мальчишек считалось за счастье.

Фаворитов Зоська меняла часто, так как оказалась она девицей легкомысленной и довольно тщеславной. Ей надо было окончательно закрепить свою победу, продемонстрировать всем чоколовцам, что поклонников не один, и даже не пять, а «имя им – легион». И потому носильщики при портфеле сменялись со скоростью узоров в калейдоскопе.

К пятнадцати Зоськиным годам Чоколовка раздавленной жабой лежала у её ног. Началось освоение и лёгкое победоносное шествие по Куренёвке.

Она шла по куренёвскому двору, гордо неся свою симпатичную головку, снисходительно – вежливо улыбаясь сопровождавшим её кавалерам всеми тридцатью двумя зубками перламутрового жемчуга, сверкая ямочками на щеках и круглыми коленками.

Зося направлялась в магазин за очередной не то поляницей, не то арнауткой к обеду. Народ позади волновался, отпускал вслед всякие шуточки, самая смелая из которых звучала, как предложение присоединиться к их компании.

На что Зося неизменно отвечала, что, дескать, сено к лошади не ходит. Такой ответ казался ей очень изысканным, она бросала его через плечо и плыла дальше, прямо держа спину и размахивая, видимо, для баланса, пустой авоськой.

Постепенно степень кипения страстей дошла до того, что Зоськина неотразимость распространилась и на Геню – «ботаника». Его приняли в дворовую футбольную команду, правда, запасным или на ворота.

Но и это уже было победой, так как разрешение на участие в спортивной жизни двора было получено от самого «Мацолы» – отпетого хулигана и отличного футболиста, признанного лидера двора. Ему прочили ба-а-альшое будущее в футболе. Он, кажется, в свободное от хулиганства время даже посещал какой-то спортивный клуб.

Летом вся компания часто сиживала на лавочке у Зосиного, вернее, Гениного и Мальвиного подъезда, вела разговоры «за жизнь», строила заманухи насчёт похода в кино и поджидала из магазина Зосю, не то с поляницей, не то с арнауткой в авоське.

О Зосином еврействе не то, что забыли, а вроде, как и вовсе не знали, и знать не хотели. Зося мечтала и вовсе сбросить его, как ящерица хвост, не задумываясь о том, что вырастет же новый, и может быть, ещё длиннее и крепче.

И он таки вырос, вмиг потянув всё Зосино тело назад, в унизительное прошлое с убийственным: «Сара! Писать хочешь?»

Произошло это в прекрасный июльский день, когда, возвращаясь из булочной с очередной поляницей, Зося задержалась у подъездной лавочки для светской беседы.

Хоромы её тёток находились на втором этаже, и окно кухни, распахнутое настежь из-за жары, нависало прямо над лавочкой. И вдруг в такую милую, в такую непринуждённую беседу стали внедряться какие-то непонятные звуки на непонятном для непосвящённых языке.

Зося прекрасно понимала, что это нарастает гул зарождающегося и разгорающегося гвалта на идиш.

С таким бедствием можно сравнить только цунами, который невозможно остановить и убежать от него тоже невозможно.

Пока Зося изыскивала возможность смыться, не совсем уж скомкав беседу, скандал на кухне уже достиг своего апогея, своего крещендо, и идиш с робкими вкраплениями русского перешёл в дикий визг. Уйти по-английски не удалось, удалось только убежать по-еврейски.

На одном дыхании преодолев двадцать четыре ступеньки, Зося ткнулась беспомощным оглушённым обрубком в дерматиновую дверь, ввалилась на кухню между двумя разъярёнными фуриями.

Эти «двое-обоя» всклочёнными дикими утицами стояли друг против друга, почти соприкасаясь животами в засаленных фартуках и держа руки на бёдрах. Но не так, как их держат русские бабы: ладонями к животу. Нет!

Эти же с вывертом: запястья к животу, а ладони-лодочки смотрят дальше за спину. И это же надо так вывернуть руки! И кому это может быть удобно? Это же извращение какое-то, садомазо прямо!

Бабушка кричала:

– Лея, клянусь твоим здоровьем!

Лея, умная Лея резонно отвечала:

– Клянись, Хана, уже лучше таки своим!

И опять, как в детстве, задыхаясь от обиды и беспомощности, Зося вклинилась между ними, и уже почти погибая, не то прокричала, не то промычала, тыча им в носы растопыренной, поднятой вверх мягкой ладошкой:

– Ну я же просила, просила вас не ругаться по-еврейски! Ну я же просила-а-а!

Эти «двое-обоя», опомнившись, растерянно посмотрели друг на друга. Вдруг Лея повернула в сторону Зоси свой умный глаз – бело-голубой белок с тёмно-коричневой радужкой, как перезрелая вишенка на фарфоровом блюдце. Медленно это блюдце с перезрелой вишенкой посередине Лея перевела на бабушку и, глядя на неё удивлённо – озадаченно, брякнула: