София Привис-Никитина - Папа! Папочка! (сборник)

Поэтому каждая самоволка Фенечки для влюблённого в неё (несмотря на двадцатилетний стаж супружества и троих детей) для Жоры была ударом в поддых.

Он весь долгий сиротский вечер наливался своим самогоном, медленно сатанел и орал в исступлении, колотя по бабушкиному столику пудовым кулаком:

– На Горького она поехала, шалава! Знаем мы этих Горьких, мать вашу так и разэдак! Бац! Кулачищем по столику.

– Я ей устрою вырванные годы, поездит она уже у меня, шелуга паршивая! И снова – бац!

Зося физически ощущала, как столик до паники боится дядю Жору, дрожит всем своим тщедушным тельцем, всем нищим нутром своим, всеми чашечками, блюдцами и кастрюльками.

Уму не постижимо, как он не разваливался после таких экзекуций?

Бабушку Зоси почти до обморока возмущал то факт, что дядя Жора, имея свой прекрасный новый боженковский столик, почему-то пытался развалить именно их с Зосей несчастного уродца.

Она металась за дядей Жорой по кухне, забегая вперёд, увещевала:

– Георгий Адамович, позвольте, ну что же вы так себя ведёте, в конце концов? Это ваши с Феней личные отношения, и не в первый раз она вот так с бухты-барахты уезжает, и столик у вас есть свой новенький, боженковский, что же вы мой-то ломаете?

На что раздавалось очередное» бац!» по бабушкиному столику:

– А где она, где она, эта гадина? Я вас спрашиваю: где она?

Спектакль продолжался до тех пор, пока в квартиру не вваливалась счастливая и весёлая гадина – Фенека:

– А, Жорик! Ты уже дома? Ел что-нибудь?

Моментально снизив тембр голоса с громового до елейного, Жорик начинал канючить:

– Ну как же ты поехала, Фенечка, одна без зонтика, опять же одета легко! Мы тут с Анной Львовной испереживались, места себе не находим, измучились прямо-таки…

– Вижу! – презрительно констатировала Феня, убедившись, что муж не далёк от состояния «в лоскуты», и с достоинством удалялась в свою комнату. За ней плёлся трепещущий и виноватый дядя Жора, и в тот вечер они на общей кухне уже не появлялись.

Утром готовился серьёзный и, как всегда «последний» разговор с Феней. Бабуля заводила пластинку:

– Фенечка, я всё понимаю, но согласитесь – это же варварство! Почему, почему мой столик? У вас же есть свой прекрасный боженковский столик. Это же ужасно! Я думала, Жора меня убьёт! На что Фенечка томно закатывала свои маленькие глазки и вздыхала.

Честно говоря, ей давно уже хотелось большего накала страстей, хотелось крови. Она думала: «А ну и прибил бы старую по запарке, жилплощадь бы освободилась. А то ютимся впятером на восемнадцати метрах.

Тата всю ночь ворочается беспокойно, двойня сопит. Вчерашнее страстное примирение получилось скомканным и неполноценным. Опять же, байстрючка эта, Зоська – всё знает, всё видит.

У кого шьёт местная элита, кто обшивается у мадам Барчук, то есть, у Фени, кто за что и сколько платит. Девчонка становилась несносной и опасной. А так бы, как говорится:» семерых одним ударом» – бабку в гроб, Зоську обратно туда, откуда привезли!»

Но вслух, добродушно смеясь, отвечала:

– Ай, бросьте, Анна Львовна, ну что сделается вашему столику? Ему давно уже пора на помойку. Вы же знаете Жору! Да, кстати, Анна Львовна, не вздумайте сегодня что-нибудь варить (именно варить, а не готовить, говорила Феня). Я варю сегодня украинский борщ с пампушками, – и она хитро, совсем по-еврейски склоняла к бабушке свою лохматую хохлацкую голову, – а вы ведь таки знаете мой борщ?

Бабуля горестно вздыхала, бросала обратно в заоконный ящик дохлую половинку курицы, по конституции своей напоминающую народную артистку Майю Плисецкую. И шла будить Зоську в школу. Она понимала, что итогом её борьбы за справедливость стало ещё одно унижение плюс сэкономленный обед.

А вечером вместе с украинским борщом и многим чего ещё к нему прилагающимся начинался «бал». Гулянка шла весёлая и затяжная. Съедалось и выпивалось всё наготовленное, купленное и выгнанное. Приходили соседи, уже наплевав на конспирацию, со своим выгнанным. Расходились далеко за полночь, и ничего кроме грязной посуды и пустой тары после себя не оставляли.

А тут, действительно, всё не как у людей. Из года в год из бара достаются одни и те же бутылки. Все вроде бы пьют и балагурят, тарелки вылизаны, а алкоголь почти не тронутым, возвращается обратно в бар ожидать очередного еврейского загула.

И на сколько загулов его при таком сверхумеренном употреблении хватит – думать не хочется. Всё это Зосе было непонятно и противно даже. И снова она говорила себе, что ничего, ну решительно, ничего не умеют делать толком, как надо, эти евреи.