Ксения Кошелева - Стёртые лица

Первым, кто наткнулся на коробку, был молочник Герцум, энкориец, обращённый в имперскую веру. Сестра Габриэлла, взявшая на руки завёрнутого в застиранное полотенце ребёнка, за последние полгода приняла от него трёх найдёнышей – Герцум приходил раньше всех, а сестра Габриэлла имела обыкновение вставать затемно.

Взяв на руки младенца, сестра вспомнила вдруг ту лопоухую девицу с именем, которое никак не шло на ум, но зато в памяти остался её огромный живот и рассказы о краснобородом язычнике – святая Ута, язычнике-дикаре!.. Девица появлялась пару раз на благотворительных завтраках, устраиваемых имперской общиной, ела много, словно бы в последний раз, и успевала набивать карманы своей драной куртки пирожками и булками. Её имя сестра Габриэлла так и не вспомнила, но ей точно было известно, что девица живёт вместе с другими местными митами на выселках, что она нищая, безграмотная и совершенно испорченная – как и большинство этих несчастных людей. Они остались на этой земле после того, как Республика отвоевала её у Империи лет с пятьдесят назад, и существование влачили жалкое.

Вот и та девица – в её жизни единственным ярким пятном была красная борода дикаря-скотовода, одного из тех, что кочуют в округе, иногда переходя со своими стадами границу и добираясь до этих самых выселков. Кого-то из них солдаты ловят и расстреливают на месте, кого-то вешают, чтобы не тратить пуль, и, может, этот таинственный язычник, от которого девица была беременна, уже давно мертвец. На это обстоятельство самой девице было наплевать – она охотно рассказывала всем, что этот нечестивец был мужчиной видным и даже шикарным, не чета местным беднякам, окружавшим её – что имперцам, что республиканцам. Чёрные глаза и бородища до середины груди, выкрашенная в красный цвет – и плевать, что он не говорил ни на одном из языков, что знала девица. Настоящий ужас, по мнению сестёр прихода. А ещё ужаснее было то, что однажды девица не явилась на благотворительный обед, а потом и вовсе никто из местных не смог сказать, видел ли её в последнюю неделю.

И вот – пожалуйста.

– Ты помнишь, – тихо спросила Габриэлла у молочника, – ту девушку с язычником?

Герцум кивнул, но ничего не сказал.

У ребёнка, подброшенного в обувной коробке, были серьёзные чёрные глаза, волнистые смоляные волосы и уши, оттопыренные чуть больше, чем следует.

– Бедная девочка, – произнесла сестра Габриэлла, и молочник, изучавший записку на газете, кивнул, не сильно, правда, понимая, кого именно имеет в виду сестра – мать или ребёнка.

Дверь во втором этаже открылась, и Роксана вскинула голову, разгоняя дым одной рукой – и пряча другую, с сигаретой, за спину. На деревянную терраску выскочила кривая девчонка с растрёпанными рыжими косами, кажется, из младших. Перегнувшись через перила, она выпучила глаза и крикнула Роксане:

– Тебя зовёт матушка!.. Поторопиться просит!..

– Поторопиться, ага, – фыркнула Роксана, но девчонка, развернувшись, уже скрылась из виду. Сунув окурок в щель между кирпичами, Роксана заправила выбившуюся рубашку за ремень юбки и повторила снова: – Поторопиться, конечно…

Всё же по лестнице она поднималась, перешагивая через ступеньку.

В коридоре пришлось бросить пару приветствий, задержаться на мгновение у коробки с раненой ласточкой, которую притащила девчонка из седьмой комнаты, и раздать несколько сигарет – две или три, потому что в пачке оставался от силы десяток. Остановившись у двери матушкиного кабинета, Роксана наклонилась, чтобы сквозь замочную скважину определить, в каком матушка настроении – её стол располагался прямо напротив двери, и обычно лицо матушки было прекрасно видно.

Матушка писала что-то, склонив голову и подперев её рукой. Чёрт разберёт, какой будет разговор.

Вглядываясь в её черты примерно с минуту, Роксана убедилась наконец, что это, во-первых, именно матушка, а во-вторых, совершенно непонятно, в каком она настроении.

Выпрямив спину, Роксана стукнула кулаком в дверь и вошла, не дожидаясь ответа.

– Здрасьте, – сказала она, усаживаясь на продавленный полосатый диванчик. – Говорят, звали?

Матушка сняла очки, и, сунув их в футляр, ответила:

– Звала, милая. Здравствуй.

С минуту или две они молчали, разглядывая друг друга. Роксана смотрела безразлично, как будто сквозь матушкин лоб, прорезанный морщинами, а матушка, наоборот, с участием и лёгкой улыбкой на тонких губах.

– Тебе исполнилось семнадцать, – сказала она наконец, кивая в подтверждение своих слов, – а это значит…