Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том

Когда пьяный Арачаев, качаясь, еле добрел до дома, его ждали все родственники.

– Тебе прислали повестку в ГПУ, – озабоченно сообщил Басил.

Цанка одурманенным взглядом осмотрел всех, глупо улыбнулся и как был, в одежде, повалился на нары ничком, прикрывая свою бедовую голову обеими длинными, худющими после заключения руками.

Всю ночь он стонал, во сне бредил, мучился, просил Дихант подать родниковой, студеной воды. На заре опять пришел Басил, уговаривал Цанка идти в райцентр, говоря, что шутить с чекистами опасно, упрекал брата в пьянстве, стыдил его. Однако старший брат отмахивался, лягался, в похмельном бреду ругал всех и всё, грозил перевернуть все ЧК и НКВД вместе с ее прислужниками. Поняв, что все бесполезно, Басил плюнул на всё и ушел со всеми на работу в колхозное поле.

Цанка пришел в себя к обеду. С потерянным, виноватым видом вышел во двор, долго сидел в густой тени ореха, ни о чем не думал, только курил, тяжело кашлял, мучился от болей в голове и груди. Веки воспалились, стали тяжелыми, сумчатыми, снизу фиолетово-бордовыми. Глаза слезились, блестели немой печалью и непомерной тоской.

Под палящими лучами солнца он пошел к роднику, долго сидел на берегу, свесив в холодную воду костлявые длинные ноги. Потом долго купался, пришел в себя, стал в воде кувыркаться, брызгаться, кричать. Под вечер поднялся в горы, рискуя жизнью, ползал по козьим тропам, видел много дичи, жалел, что нет ружья. Под конец, в густых сумерках, забрел случайно, а может и нет, на скалу влюбленных, с гнетущей тоской вспомнил Кесирт, невольно прослезился.

Мрак ночи ложился на землю. Дневной зной резко сменила горная освежающая прохлада. На западе, на дне длинного, искривленного ущелья, еще пылали слабым заревом слоистые неподвижные тучи. Все краски летнего яркого дня вмиг погасли, потеряли многообразие, цвет, жизнь. Всё стало черно-синим, бесформенным, ровным. Все очертания стерлись, растворились в ночи, только покатые вершины гор еще с трудом выделялись на фоне дымчато-пепельного неба.

«Все стало однотонным, как при большевиках», – подумал невольно Цанка, постоял еще немного и вслепую пошел по каменистым, скользким от ранней прохлады тропинкам вниз к родному роднику, к Дуц-Хоте.

На следующее утро, в летний зной преодолев большое расстояние пешком, Цанка явился к зданию ГПУ. Прежнего мандража и страха почему-то не испытывал, наоборот, стремился побыстрее встретить неотступных надзирателей, вершителей судеб. В отличие от здания милиции, у чекистов в помещении царили торжественная тишина, чистота и таинственная, пещерная опустошенность. Дежурный лично проводил его до обозначенного в повестке кабинета, при этом был подчеркнуто деликатен, даже услужлив.

Арачаева ввели в большой, просторный кабинет. Через пару минут появился сухопарый пожилой мужчина с морщинистым серым лицом, голубыми острыми глазами. Он подошел к посетителю, протянул тонкую, влажную руку.

– Вы Арачаев?

Цанка утвердительно кивнул.

– Моя фамилия Белоглазов, Федор Ильич, можно просто Федор, – улыбнулся он одним ртом. – Садитесь, можете курить, я сейчас приду.

Когда чекист вышел, Цанка, озираясь по сторонам, сел. Прямо под большим зарешеченным окном стояли два сдвинутых вместе стола. На них лежало несколько чистых листков бумаги, стояли графин воды, пара стаканов, чернильница, две перьевые изношенные, обкусанные с конца ручки. На стене висел застекленный портрет Дзержинского. В кабинете стоял застарелый запах табака и бумажной пыли. Было видно, что здесь не работают, а проводят беседы.

Вскоре появился Белоглазов, следом за ним вошел молодой парень, чеченец. Последний сел за стол, сделал вид, что занят своим делом и что-то пишет.

– Так, Арачаев, – пожал свои тонкие ручки Белоглазов, – придвигайтесь поближе, располагайтесь поудобнее. Может, желаете водички или чаю? Курите, если хотите.

Цанка что-то невнятно промычал, как бы благодаря, понял, что затаенное волнение стало потихоньку овладевать им.

– Ну хорошо, гражданин Арачаев, скажите, пожалуйста, вы на работу устроились?

– Да, – тихо ответил Цанка.

– Куда, кем?

– В школу, истопником.

– А скотником быть не захотели?

Этот вопрос обжег Цанка, он резко вскинул голову, бросил тревожный взгляд в сторону Белоглазова, сжал плотно скулы, молчал.

– Так я не понял, почему вы не захотели стать скотником? – глядя прямо в лицо Арачаева, повторил вопрос Федор Ильич.

– Я болен, здоровье не позволяет, – нашелся Цанка.