Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том

Милиционер небрежно взял листок, брезгливо сморщился.

– Что это такое? – гаркнул он. – Как обращаетесь с документом, ты бы ее еще в одно место засунул…

Цанка молчал, боялся сказать лишнее слово.

Начальник развернул бумагу, долго читал.

– Значит, Арачаев, явился? Почему не вовремя?

– Как не вовремя? – едва запротестовал Цанка.

– Сегодня четвертый день, – не глядя, бросил милиционер.

– Третий.

– Мы все знаем, даже больше, чем ты думаешь, – при этом он встал, подошел к большому металлическому ящику, долго возился, наконец достал толстую папку, сел на место, выпил из граненого стакана остаток остывшего чая, закурил, несколько раз глубоко затянулся, листая желтые листки в деле. – Так, значит, вы на Колыме были, – перешел неожиданно на «вы» начальник, мотнул в удивлении несколько раз головой. – Да-а-а, оттуда вы пока единственный вернулись.

Затем он, не оборачиваясь, несколько раз стукнул кулаком по стене, крикнул:

– Хава, Хава.

В мгновение в дверях показалась маленькая, смуглая, как весенняя грязь, с выпученным вперед кошачьим лицом девушка. Она не посмотрела в сторону Арачаева, даже не поздоровалась, не кивнула головой, а прямиком на своих коротких кривых ногах твердой, быстрой походкой подошла к столу начальника.

– На, заполни карту, – повелительно сказал милиционер.

Хава села с края стола, стала что-то листать, потом достала чернильницу, долго чистила перо, затем каллиграфическим почерком выводила какие-то слова на карточке из плотной желтой бумаги.

Цанка незаметно, как бы переступая с ноги на ногу, сделал шаг вперед, наклонился, напряг зрение, с трудом прочитал:

«Арачаев Цанка Алдумович, 1905 г.р.

Осужден в 1930 г. за участие в антисоветском заговоре.

Осужден в 1935 г. за саботаж, вредительство и антисоветскую агитацию.

Религиозен, имеет двух жен. Сын ярого контрреволюционера. Рецидивист, неблагонадежен».

Когда Хава кончила писать, начальник прочитал ее писанину, подозвал Цанка.

– Распишись здесь.

Арачаев, не читая, поставил подпись.

– А ты что, писать умеешь? – удивился милиционер.

– Научили, пока сидел, – постарался пошутить Цанка.

– Гм, ну ладно… Теперь всё. На сегодня всё. А впредь необходимо являться каждый понедельник к девяти часам, для регистрации.

– Как каждый понедельник? – пожал плечами Цанка, в изумлении скривил худое, сморщенное долгой неволей лицо.

– А вот так – каждый понедельник, в девять часов утра. Ясно?

– А если я не смогу? Ну, вдруг заболею.

– Мы разберемся и, если надо, приедем. Это не все. В следующий раз надо принести справку с места работы.

– А я не работаю.

– Вот и устраивайся.

– А куда?

– Куда хочешь.

Вышел Цанка из здания милиции весь потный, пришибленный, затуманенным, погасшим взором окинул пустую площадь, еще раз невольно прочитал кумачовый лозунг о верности пути и устало побрел прочь от казенных, злых зданий. Серая ворона, сидящая в тени карликового декоративного клена, даже не среагировала на проходящего Арачаева, а только, раскрыв от жары клюв, часто дышала.

За селом, в густом буковом лесу, стало легче, спокойнее, привольнее. «И все-таки я на свободе, я дома», – подумал Цанка, и от одной этой мысли ему стало веселее, радостнее. Он даже несколько раз припрыгнул, что-то запел, пошел бодрее.

Густой лес лениво шевелил могучими кронами, щебетали в играх птицы, у небольшого родника друг за другом гонялись многочисленные стрекозы. Вдоль дороги колониями гнездились фиолетовые, желтые и красные цветы шалфея, первоцвета и буквицы. Пахло душицей и переспевшей земляникой, в лучах знойного солнца тускло светились ядовито-черные шаровидные плоды бузины. Вокруг праздничных, как невеста, бело-желтых цветков ломоноса летали озабоченные шмель и шершень. Над далекой мохнатой вершиной горы зависло брюхатое ленивое облако. Был прекрасный, сытый, жаркий июльский день. Арачаев с отвращением невольно вспомнил Колыму, ее короткое комариное лето, вздрогнул от пережитого, огляделся вокруг очарованно, глубоко, сладостно вдохнул, улыбнулся, в блаженстве прикрыл глаза и весело продолжил путь домой, к матери, к детям, к родным.

…На следующее утро был у конторы местного колхоза. Когда-то и он был здесь председателем, тогда у него не было не только конторы, но даже стула и стола. Теперь возвышалось неказистое, безликое здание из жженого кирпича с маленькими одностворчатыми окнами. Над конторой висел плакат, призывающий людей к беззаветной любви и преданности Родине и к самоотверженному, творческому труду. Цанка прошел сквозь темный, сырой, узкий коридор, попал в небольшую, набитую людьми комнату. Понял, что это приемная. Из-за закрытой дощатой двери доносился сытый, начальственный голос председателя – Паштаева Апти, сына безродного Ясу.