Ирина Степановская: Ноев ковчег доктора Толмачёвой

– Вот твои тапочки.

– А-а. Спасибо. – Явное облегчение на его лице. – Да, чуть не забыл! – Полез в карман куртки, достал сверток.

– Что это?

– Приятель отдал.

Тина заглянула внутрь. В пакете лежал большой кусок толстой пресной лепешки и полкольца копченой колбасы.

– Где ты взял?

– Я же сказал, приятель отдал.

– Какой приятель?

Азарцев помолчал, потом нехотя пожевал губами.

– Ну, я его встретил.

– Где?

Он отвернулся, зачем-то стал перевешивать куртку.

– Володя... ты что-то скрываешь от меня?

Он вскинул глаза.

– Ты же не хочешь, чтобы я говорил неправду?

– Не хочу. Ты скажи правду.

Он вздохнул.

– А этого я не хочу.

– Почему?

– Слишком сложно.

Она отвернулась.

– Ну, не говори, если не хочешь.

Тина пожала плечами, ушла со свертком в кухню. Спросила уже оттуда:

– Володя, я отдам колбасу собаке? У Сени уже неделю не было ничего, кроме сухого корма.

– Я тебе принес. Делай, как хочешь.

Азарцев прошел в комнату, лег поперек постели, не поднимая ног.

Тина осмотрела колбасу, понюхала.

– Вкусно. Знаешь, я лучше ему на шкурках кашу сварю, а с колбасой тебе завтра сделаю яичницу...

Она принялась колдовать у плиты. Сенбернар протрусил в кухню. Тина посмотрела на него, все-таки отломила от принесенной Азарцевым лепешки кусок, отрезала несколько колесиков колбасы, положила на лепешку и дала Сене. Крошки аккуратно стряхнула на маленькое блюдечко. Азарцев полежал еще немного, поднялся, пошел к ней.

– На, возьми, – Тина протянула ему блюдце с крошками. – Покорми мышь.

Четвертый обитатель Ноева ковчега – мышонок по имени Дэвид Ризкин – жил в клеточке, стоявшей в комнате на выступе старого серванта из карельской березы. Золотисто-лиловые ирисы на витражах свидетельствовали о благородном происхождении мебели. Этот сервант да еще большая синяя ваза начала двадцатого, расписанная оранжевыми петухами, были самыми ценными вещами в скромной Тининой квартирке.

Азарцев поморщился, но взял блюдечко, открыл дверцу в клетку и осторожно, будто мышонок мог его укусить, поставил блюдечко внутрь. Снова залег на постель. Полежал немного и снова вернулся в кухню.

– Чай есть?

Тина спиной чувствовала его передвижения.

– Есть. В пакетиках.

– Я заварю?

Она обернулась.

– Ну что ты спрашиваешь? Конечно.

Он заварил себе в кружке чай, не подогревая чайника, подул, отпил несколько глотков.

– Уже не горячий.

Тина обернулась от раковины.

– Зачем же ты дул?

Он усмехнулся.

– А ты все видишь... Спиной. Какая у тебя удивительная способность... Я вот никогда не замечаю, кто что делает, даже если смотрю.

Он вытянул ноги, заняв ими полкухни, и надолго замолчал. Тина, тоже молча, тщательно протирала разделочный столик.

Да, с Володей были проблемы. Лишившись своей клиники [2], он будто повторил симптомы прежней Тининой болезни – не мог найти себе никакого занятия, часами лежал в постели, лениво перелистывая анатомические атласы, как когда-то она листала альбомы. Правда, много не пил.

Раскаяние по отношению к Тине у него не прошло, а приняло болезненную форму. Вместо самобичевания он ударился в другую крайность: теперь ему казалось, что он стал для нее обузой. Ведь это она кормила его, ухаживала за ним. Правда, у Азарцева еще оставалась собственная квартира – маленькая «двушка» на Юго-Западе Москвы, но, переехав к Тине, он хотел квартиру продать, чтобы жить на эти деньги, пока жизнь его не устроится по-новому. К счастью, Валентина Николаевна все-таки сумела уговорить его не делать такого рискованного шага.

– Где же будет жить твоя дочка, когда выйдет замуж?

Этот аргумент оказался для Азарцева самым весомым. Тина подозревала, что Оля, дочь Азарцева от его неудачного брака, оставалась единственной святыней в его жизни. Хотя и по отношению к дочери Володя чувствовал неудобство. «Ей внушают, что ее отец – никчемный человек, неудачник. По сути, так и есть. И чем я могу помочь своей девочке? Любовью? – Он горько усмехался. – Жизнь приучает к тому, что детям нужны от родителей деньги и связи. Это куда более весомый аргумент, чем любовь...» Из-за Оли он продал свою машину. «Зачем мне машина, если мне некуда ездить?» Деньги он тоже отдал дочери. «Будешь выходить замуж – это вместо свадебного подарка». – «Да я не собираюсь, папа!»

Но, отдав последнее, Азарцев вдруг почувствовал себя легче. Хотя все равно Олю видел редко: ему было стыдно за себя, за свою неприкаянность, за то, что позволил все у себя отобрать, – но изменить он ничего не мог.