Марина Козлова - Пока мы можем говорить

Саша берет руку Бориса, опускает лицо в его ладонь. Поднимает голову, смотрит ему в глаза. Ее серая радужка в темноте при свете костра кажется темной.

– Ты только не сердись на меня, не обижайся, – говорит она и целует его в ладонь. – Не будешь?

– За что?

– Вообще, – говорит Саша. – Ладно?

– Ладно…

Она закрывает глаза и в который раз чувствует лицом колючую сухую траву перевала, потом трава исчезает, и земля исчезает тоже, вместо этого появляется длинный тоннель со скошенными стенами и с коническими цинковыми абажурами под потолком. Под ногами – темная грязная вода, зарешеченные лампы горят тускло. Саша идет босиком по щиколотку в холодной слизистой субстанции и думает: «Это потому, что я человек. Хоть арви, но все-таки человек, потому мне идти этой дорогой. А если бы я родилась бабочкой, к примеру, или собакой, у меня был бы другой маршрут и я бы видела другое…» Краем глаза она отмечает, что возле изъеденной грибком стены стоит больничная каталка, а под ней – трехлитровая банка, до половины наполненная какой-то бурой жидкостью. «Наверное, нет для меня другого пути, – размышляет по дороге Саша, – мне бы только выбраться на свет, там видно будет…» Что-то движется ей навстречу, что-то темное, твердое и прозрачное одновременно, – оно заполняет собой пространство, становится бесконечно большим и тут же сжимается в точку, снова расширяется и сжимается. Из-за этого давление в тоннеле становится невыносимым. Саша понимает, что у нее сейчас взорвется голова.

– Стой, – говорит Саша и, замерев, повторяет это слово на своем полузабытом детском турите и на всех известных ей языках, громко, так, что гудят и лихорадочно мигают тусклые лампы под скошенным потолком. – Исчезни, – говорит Саша, а с ней все носители койсанской языковой ветви – тысячелетней давности африканские племена, биармцы, вепсы, шокша и эрьзя, мери, хетты и балты.

Вдруг она ощущает, как обычный свежий воздух с запахом земли и травы начинает просачиваться в тоннель, и тут сильный удар в грудь выносит ее на твердую горизонтальную поверхность и горячее озеро разливается внутри нее. Она открывает глаза и видит низкие тучи над перевалом Дятлова. Закрывает глаза, снова открывает и видит Бориса, костры, детей возле памятника.

В это же время на окраине Киева Ирина входит в крытый манеж для лошадей, со всей дури пинает кроссовкой попавшийся под ногу деревянный чурбачок и с порога кричит:

– Я еду к Сашке! К Сашке еду, слышишь?

– Да слышу, – отзывается Георгий из-за дальней перегородки. – Чего ты орешь как ненормальная?

И отмечает про себя, что такой Ирину он не видел никогда. Даже в самых сложных случаях. Даже когда у нее под ногами в буквальном смысле горела земля и ожог лечили несколько месяцев. У нее красное, некрасивое, мокрое лицо. Руки, которыми она зачем-то непрерывно расстегивает и снова застегивает под горло ярко-красную «кенгурушку», крупно трясутся, как будто у нее стремительно, прямо здесь, развивается болезнь Паркинсона.

– Она погибнет, – уверенно и почти спокойно говорит Ирина. И вдруг плачет, похоже, уже не в первый раз.

Георгий обнимает девушку, дрожащую и горячую, и прижимает ее голову к своей груди.

– Тогда и я поеду, – говорит он. – И Димки. И за руль тебя не пущу. Не плачь, pequenita.

– Кто-кто? – не сразу понимает Ирина.

– Рequenita, – медленно повторяет Георгий, как бы пробуя слово на вкус.

– «Пекеньита» – «малышка», – произносит Ирина озадаченно. – «Малышка» по-испански. Ты меня так никогда не называл.

– Я прочел одну книжку про любовь, рequenita. Да не реви ты, господи, не рви мне душу.

В город Счастье они въехали в половине одиннадцатого ночи. Почти сразу нашли городской парк, где местные жители к этому времени развели костры, благо дров и сушняка вокруг было как на заказ. Только благодаря кострам и освещалось темное кольцо из сидящих детей и группка ребят, прижавшихся друг к другу на постаменте памятника. Анимешники сидели обнявшись, являя собой живой монолит – грели друг друга. Ни одна попытка добросить до них теплые вещи извне не увенчалась успехом – курточки, свитера, шерстяные одеяла наталкивались на невидимую преграду и по ней, как по скользкой стене, сползали на землю.

– Зато хоть вода есть, слава тебе, господи, – сказала какая-то женщина и перекрестилась. – Там же ж фонтанчик с питьевой водой, прямо слева от памятника.

– Так он же пересох давно, – донеслось из темноты.

– Та не-е… – протянул кто-то нетрезво.