Марина Козлова - Пока мы можем говорить

Он спал, ему снилась парковая аллея, уходящая к Монклоа, и срезанные выстрелом красные ягоды остролиста на грунтовой дорожке. Утром этого дня Алехандра, не особо утруждая себя знаками препинания в устной речи, рассказывала ему по телефону, что у девочек диатез, и пускай он зайдет в аптечную лавку за детской присыпкой, и как она его ждет, и что она твердо решила идти завтра в русский дом за кружевами.

Утром этого же дня по итогам расследования «дела GAL» [43]судья Бальтасар Гарсон отправил за решетку министра внутренних дел Испании и нескольких крупных государственных чиновников. Несколькими днями раньше были найдены и арестованы осведомители, которые находились под программой защиты свидетелей и одновременно были не последними людьми в наркобизнесе и организации трафиков по торговле детьми. Материалы, полученные от Андреса, опальный министр успел уничтожить накануне ареста, опасаясь, как бы не вышло хуже. Видео– и аудиозаписи содержали компромат, касающийся ближайшего окружения премьер-министра. Причем компромат такой силы, что министр, обливаясь холодным по́том, рассудил так: лучше уж сидеть в тюрьме за нелюбовь к баскским сепаратистам, чем разлагаться в чане с соляной кислотой.

Андрес спал, не выпуская из рук очки и газету, дышал тяжело, прерывисто. Последние дни, засыпая, он не был уверен наверняка, что непременно проснется, и все чаще видел во сне уходящую вдаль темную аллею парка.

Женщина приоткрыла окно, вдохнула вечерний воздух. Поморщилась.

– Да что ж так душно? – с досадой сказала она. – Целый день па́рит и па́рит.

В половине десятого вечера в горячем воздухе раздался сухой треск первого грозового разряда, потом еще один.

И наконец начался дождь.

Едва проснувшись, Борис поцеловал спящую Сашу во влажные волосы, сунул Гомеса под мышку и отправился на конюшню, где Георгий имел обыкновение ни свет ни заря убирать навоз и, напевая, кормить и чистить своих любимцев Фантазера и Ласточку – двух молодых чистокровных ахалтекинцев.

– Тут о родителях наших девочек, – сказал Борис, пожав плечами, и с опаской положил роман Гомеса на деревянную лавку. – Тут ключ, ваше прошлое и еще много всякого добра. Мне кажется, что это не я к вам пришел с книгой, а книга пришла со мной… Сейчас…

Телефон звонил в кармане и все не давался в руки.

– Да что за черт! – раздраженно сказал Борис – оказывается, уже в трубку. – Извините, Анна Владимировна… Нет, могу.

Вернулся к Саше он в некотором смятении – уезжать не хотелось. Никуда. Даже на пару дней. На полчаса даже. Хотелось взять Сашу и Ирину и поехать завтракать в какую-нибудь кондитерскую. Смотреть в их одинаковые серые глаза – наверное, точь-в-точь отцовские – и думать о том, кто же пишет под псевдонимом Даниель Гомес Гонсалес де Сан-Хосе. Андрес или Алехандра? Это женская книга или мужская? Иногда – очень женская. Иногда – предельно мужская.

Саша сидела на кровати, поджав под себя ноги, и смотрела на Бориса снизу вверх прозрачным спокойным взглядом.

– Я разберусь и вернусь. – Борис присел перед ней на корточки, положил руку на ее прохладное колено. – Ты не скучай. И не мокни в озере, холодно уже. Ты же не рыба.

– А кто я? – спросила Саша без тени иронии.

– Ты – моя девочка. Береги себя.

– Я поеду с тобой, – сказала Саша и убрала его руку со своего колена. – Только оденусь.

Анна сидела на шаткой лавочке под желтым развесистым кленом, сжимая в обеих руках горячий мобильник, откуда только что звучал нормальный человеческий голос – спокойный, обстоятельный и обещавший помочь. Она не сразу поверила, что Борис согласился, собственная просьба казалась ей не вполне обоснованной, да и назвать Бориса близким знакомым Анна не могла. Муж пациентки. Но кому, как не владельцу детективного агентства, следует звонить в таких случаях? Неужели в милицию?

Три дня она бродила по городу Счастье, вглядываясь в лица проходящих девочек-тинейджеров. Некоторых она встречала по нескольку раз и ловила на себе ответные настороженные взгляды. Еще немного – и на нее обратят внимание правоохранительные органы, решат, что она маньячка и опасный педофил, и в последующие дни ее гостиницей станет местный СИЗО. И надо бы уезжать, да не уезжается почему-то. В этом болезненно бедном городе, который каждое утро просыпается с тоскливой безнадежностью и к полуночи забывается мутным пьяным сном, все было не так, и только одно было как надо. Где-то здесь, рядом, запутавшись в черных от старости бельевых веревках, застряв среди ржавых ящиков стеклотары, бились невидимые живые души. Слабенькие, как пульс умирающего, но не безнадежные. Анна это чувствовала так же ясно, как чувствовала Женькину к ней любовь, скромную выдержку мужа и собственную никчемность. Она не нашла Августину. Может быть, ее здесь нет и никогда не было, а блуждает она в совсем ином сумрачном лесу, в не менее тусклом и странном месте. Зато здесь есть другие дети – такие, как ее новый знакомый Китька, они даже в самой паршивой ситуации стараются глядеть веселее и не жалуются всяким приезжим теткам на жизненные обстоятельства. С ними рядом, часто под одной крышей, живут полуживые бледные подростки с особым взглядом. Впервые подобное выражение глаз она увидела у Августины. Так смотрят люди, которые поняли вдруг, что невозможное – возможно. Но отнюдь не в том бодряческом смысле, каким наделяли это выражение советские поэты-песенники, спортивные комментаторы и прочие покорители глубин и вершин. Страшный смысл этой речевой конструкции открылся Анне во время Бесланской трагедии. Тогда Анна поняла, что ничто уже не будет как раньше и она теперь другая и живет в мире, где возможно невозможное.