Валерий Бардаш - Пещера

С ним ничего не случается в горах. Теперь просто не может случиться. Он с сыном. Должен думать о сыне. Да, темнеет. Может, завтра придет.

Павел не чувствовал ни боли, ни неудобства. Если бы болело, было бы лучше. Можно было бы перебороть, встать и пойти. Но как перебороть, если связь прервана? Так он и сказал: связь прервана.

Увидеть родное лицо. Где там мое солнышко? Справится, со всем справится. Вот как получилось. Где же он? Пожать руку, послать напоследок. Что его держит? Что-то держит. Сын. Все правильно. Хороший сын. Сына нужно беречь во что бы то ни стало. Куда-то мой делся. Пришел бы сейчас спасать отца. Обязательно бы пришел.

Умереть в горах. Какая разница, где умереть? Умереть без сожалений. Быстро. Пусть это живых беспокоит. Я еще живой. Неужели все? Конец? Наверно, можно было лучше распорядиться. Или хуже. Все равно, как умирать. Вера нужна живым. Они этого еще не знают. Нам все равно.

Не просунул руку дальше, не коснулся ладонью груди. Очень хотелось. Что там у нее было? Очень тугое. Побоялся сделать больно. Просто побоялся. Дурак. Сидела тихо, как мышь. Разочаровал. Дурак.

Поговорить с Андреем? Когда связь? Часы в кармане. Потерял связь с руками. Были в порядке утром. Нужно было достать тогда. Осталось только потерять связь с головой. Горы помогают. Помогают. Помнишь: главное – ничего не бояться. Я не боюсь, ничего не боюсь.

Завалит камнями. Придется вырубать во льду, места на площадке нет. Все сделают как надо. Спустятся с пацаном и все сделают. До тропического леса. Сколько они там будут сидеть? Два, три дня. Сколько надо. А я не дошел. Чуть-чуть, два часа хода. Его два часа, мои все четыре. Спуститься за час. Еще не поздно, еще есть время.

В ослабевшей голове Павла утихали последние мысли. Он закрыл глаза и не заметил этого. Они закрылись в последний раз. Он ушел раньше отказавшего тела. Ушел без сожаления, без надежды, без страха. Просто ушел. Отстукивало последние стуки сердце, шевелил волосы ноздрей холодный воздух.

Из частной переписки

Да будет с тобой Время, мой хороший друг!

Я на пути домой. Через два дня мы прибываем на Тихую планету, а оттуда рукой подать до Тисы. Скорей бы! Я надеялся сберечь свой рассказ до встречи, это самая главная причина моего молчания. Но сегодня утром в который раз проснулся с тяжелым чувством. Не могу больше терпеть. Приготовься к длинному и бессвязному повествованию. Боюсь, что оно растревожит тебя. Боюсь, что оно не только растревожит тебя. Но молчание выше моих сил. Я не уверен, предоставится ли мне возможность рассказать тебе все лично. К тому же сегодня я обнаружил, что по-прежнему могу пользоваться своим служебным каналом связи, которому можно доверить то, что неразумно доверить публичному.

Так много произошло со времени моего последнего письма. Впрочем, не так много событий, но каких. Моя станция уничтожена. Все вплоть до самого простого оборудования. Включая Сурика. Мои истеричные возражения не возымели на капитана никакого действия. Я не подозревал о таком паническом страхе. Просто паранойя. Лишь один только факт, не установленный к тому же с достоверностью, что к Сурику, возможно, прикоснулась рука НТ, сделал его в глазах этих идиотов зараженным смертельной неизлечимой болезнью. Они ничего не хотели слушать о том, чтобы отключить Сурика и взять с собой для расследования. Не знаю, какие приказания были даны капитану, но он выглядел идиотом, выполняя их. Не могу поверить, что это исходит от Комиссии. Сурик уничтожен. Что неизбежно сделает мою оставшуюся жизнь совершенно невыносимой, ты скоро согласишься со мной.

Впрочем, и в этом я не уверен. Я ни в чем не уверен. Прежде всего в себе. Я потерял большой отрезок жизни. Навсегда. Нет, не так, как это случается каждый день, каждое мгновение. Такое с нами не случается. У меня не сохранилось никаких воспоминаний об этом отрезке. Но не потому, что они стерлись, а потому, что их никогда не было. Я не прожил этот отрезок своей жизни.

По порядку. Неделю назад я проснулся утром на станции со странным и непонятным чувством. Чувство перешло в недоумение и растерянность, когда по окончании дня я сел, как обычно, записать свои дневные наблюдения. Трудно поверить, что доступ к моему дневнику так хорошо защищен. Чем же тогда объяснить то, что никто не попытался подправить его? По крайней мере заполнить два пустых дня. Может, это одно из доказательств незлонамеренности Сурика? Но я опять сбиваюсь. Я обнаружил два пропущенных дня в своем дневнике. Два не заполненных мной дня. Как это могло случиться? Но не это было непонятней всего. Страшнее всего было то, что я их совершенно не помнил. Не помнил эти два дня. И не только их. Я стал читать одну за другой свои записи и не узнавал их. Ровно четырнадцать местных дней. Последняя запись, которую я узнал, была сделана мной пятнадцать дней назад.