Игорь Гергенрёдер - Кто не слышал о чечевичной похлёбке? Непридуманная история

И объяснила: почти все тогдашние девушки – Анна Окст, Розалия Вернер, другие побывавшие в землянке Ерёмина – живут в Бугуруслане, у них мужья, дети. Хлопоты о реабилитации Якобины могут привести к вопросу о свидетельских показаниях и вообще приведут к той огласке, которая этим женщинам, устроившим свою жизнь, никак не нужна. Жизнь самой Регины Яковлевны наверняка осложнится. Одна из женщин занимает должность не из мелких в торговой сети, другая – старший бухгалтер мясокомбината, третья – секретарь директора леспромхоза.

Регина Яковлевна поведала моему отцу ещё кое о чём: Ерёмин ныне – вахтёр бугурусланского горисполкома. Видимо, хрущёвские времена сказались на карьере этого человека в органах. И вот что добавила учительница: ей не раз говорили, что некоторые из тех, кто девушками знали его в лагере, заходя по делу в горисполком, приветствуют Василия Матвеевича как старого доброго знакомого и даже позволяют поцеловать себя в щёчку.

Потом мой отец неоднократно слышал подтверждения, однажды ему рассказали о пикантной сцене. Некая дама – из тех самых тогдашних девушек – стала дружна с самым влиятельным в городе лицом, благодаря чему поменяла свою и мужа немецкую фамилию на русскую, соответственно была изменена в паспорте и запись о её национальности. После очередного служебного повышения дама вошла в горисполком, навстречу ей заспешил, просияв, вахтёр Ерёмин и воскликнул:

– Поздравляю! Во какая ты стала!

Ему протянули руку, которую он бережно взял обеими руками, и ему была подставлена щёчка для поцелуя.

Мой отец дома нередко вслух размышлял об этом. Мне было тринадцать, я участвовал в шахматном турнире, который проходил в городском доме пионеров, а отцу по делам понадобилось в горисполком, располагавшийся рядом. Мы вместе поехали в город на автобусе. Отец сказал мне, что я зайду с ним в учреждение и подожду в вестибюле.

Вестибюль оканчивался входом в коридор, куда вели три ступени, перед ними сбоку стоял стул. От окна к нему направлялся мужчина в серой приталенной, похожей на мундир куртке без пояса, в галифе, в сапогах. Он поглядел на нас с отцом и сел на стул. Я запомнил широкую, ото лба, лысину. Это был бывший оперуполномоченный НКВД середины 60-х.

Отец, который чего только не повидал, говорил мне, повзрослевшему:

– Я знаю, какова женская доля в лагере, к девчонкам не может быть упрёка – их принудили. Но зачем теперь-то с ним любезничать?

Как-то раз он стал задумчиво напевать арию Германа:

Он вспоминал то, что рассказывала Регина Яковлевна. Люди, говорила она, сочувствуют ей, хотя прямо не упоминают о её страшном горе. Она, однако, знает: есть те, кто утверждает: Якобина в самом деле не закрывала до конца кран, пуская воду на землю.

Говоря это, рассказывал мой отец, Регина Яковлевна пытливо всматривалась ему в глаза. Он ответил, что Якобина не могла поступать так бессмысленно. Она себя отстояла, а если думала, что уполномоченный не оставит домогательств, то чем ей помог бы незакрытый кран? Для Ерёмина воды всегда было бы столько, сколько ему нужно.

Регина Яковлевна согласилась, помолчала и прошептала о том, как дочь произнесла: «Мама, я – немка!» Загнанная в лагерь из-за того, что она немка, она произнесла свои слова после строк Гёте о свободе, за которую нужно идти на бой. Уже за одно это, сказала мать со слезами, её могли расстрелять. Мой отец не нашёл тут преувеличения.

В этой связи через много лет в Германии мне довелось услышать кое-что.

В 1994 году переехав в Германию, я познакомился с коренными немцами, которых объединял в компанию интерес к литературе, удовлетворявшийся на регулярных встречах в берлинском кафе. Их участники имели схожие взгляды: осуждались расизм во всех его проявлениях, авторитаризм, сталинизм. Коренные немцы привыкли к рассказам российских немцев об их страданиях в СССР при Сталине, и, когда я начал рассказывать о судьбе Якобины Краут, меня слушали без удивления. Впрочем, замечалось сочувствие к девушке. Я дошёл до её фразы: «Мама, я – немка!» – и тут лица слушателей выразили нечто одинаковое, на меня пахнуло отнюдь не теплом.

Я окончил рассказ объявлением уполномоченного НКВД о расстреле Якобины – тотчас же раздалось:

– Она произнесла «Я – немка!», когда господствовал Гитлер. Девушка была заражена идеологией нацизма.

Об идеологии нацизма, возразил я, она знала лишь то, что, в своей интерпретации, подавала советская пропаганда. Якобина была комсомолкой. И наедине с матерью она произнесла свои слова там, где за то, что она немка, её отправили в лагерь.